Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

дяде, кровь стекала в ладошку багровым озерцом. Дядя развел костерок, раскалил кончик своего ножа и насыпал на него щепотку таджотаджа. Резко ухватил его, пацаненка, за загривок, сунул к ноздрям лезвие с игрой солнечных бликов от реки, волнующимися травами, отражением в стали гордо парящих птиц.

И сейчас у Химу тот самый нож, он помнит кровь мальчика, сияющий день… Через ранку, по руке, в память вполз изумрудный змей Химу. Дым переливался узорчатой кожей, менял расцветку. Свил кольца у него в голове, задремал. Дядя оставил нож, когда ему пришло время отправиться к Старцу. Когда ни глянешь на лезвие – в нем всегда отражаются птицы, плывут облака. Он сделан из когтя Орла, на рукояти этот серебряный символ, ширококрылый знак. По клинку маршируют строгие буквы, как солдаты в строю, на нем записана волчья заповедь. С нами Бег. С нами Бег – и морозный воздух, врываясь в легкие, отдавался в крови. Хотелось броситься в снег, упиваться скользящими по насту розовыми языками отсветов, зарыться лицом в летящие навстречу игольчатые брызги, слизывать обретенной шершавостью языка кровавые отблески со страниц древней книги… содержание которой будто бы знал, смутно помнил, но не мог прочесть. Древнее ясновидение надежно раздроблено, измельчено, затерто в генных ячейках уходящей в глубь поколений памяти. Или взвыть на Луну? обратиться с протяжным выдохом, нутряным воем? поведать о себе, передать весть? быть связанным с ней притягивающими и животворными нитями? Представлял, как мчится над изменчивым потоком теней, над искрящимся блеском, среди хлещущих веток, перечеркивающих пространство, и – вот-вот вырвется на простор! – в зовущем инстинкте обретая дикую и неуемную свободу, сильную и молодую свою волчицу… будто слышал рядом распаленное жаркое дыхание, чувствовал мокрый запах шерсти, хлопья пены, пятнающие снег… Вот о чем говорит эта заповедь. Дядя принес нож из ущелья, рваный скальный распил которого тянется до самой верхотуры кряжа. От мерцающего света луны, когда она нальется багровым оком, проляжет зыбкая дорожка в призрачное царство. Там застыла на бегу, вмерзла в лед волчья стая. Иногда волки оживают и резвятся, взбивая лапами невесомый снег. Их шерсть переливается от лунных бликов, разносится отрывистый лай, хриплые немецкие команды.

Дядя не успел… а может, не захотел говорить обо всем, что знал от того, кто был прежде эше. А тот знал от эше, что был до него. И так – до самого прародителя их рода, пастуха Мусы. При нем огненный шар скатился с неба, ударил в самую главу Старца. Вниз потекли огненные реки, пепел и дым заволокли небо, было нечем дышать. Потом все застыло. Муса, самый бесстрашный из горцев, взобрался туда, куда не доберется снежный барс, не долетит ширококрылый орел. А человек может подняться, когда его призовет Старец. И Муса бы погиб, но на вершине нашел и забрал с собой Камень, упавший с неба. В нем заключена сила Старца. Камень был у их рода, но потом пришли торговцы таджотаджем, которые хитростью и посулами выманили его. Осталось только Письмо, на нем срисованные с Камня, нанесенные на кожу расходящиеся завитки спирали, выдавленные линии и значки. Истрепавшийся на сгибах, потемневший и залоснившийся неровный край кожи. Письмо дядя передал ему. Химу приспособил непромокаемый пластик, крепкую тесьму, хранил всегда при себе. И потертый замшевый мешочек с буквами к Письму. Буквы жили в этом мешочке – невзрачные жуки-крестоносцы. Когда он впервые увидел их, даже удивился… ведь никаких настоящих крестов нет! Кресты светятся на них, сказал эше. Ты сам увидишь, когда попробуешь таджотадж.

Дядя не просто выбрал именно его из всех мальчишек-сверстников, чтобы передать знания. Он давал выпить на испытание особое снадобье. Мальчик засыпал, видел необычные сны. Надо было запомнить, пересказать их. И только он, один из всех, побывал глубоко под землей, в пещере, чувствовал невообразимый ужас, но прошел через нее. Где-то посередине – плоский камень, за ним сидело трое: человек-волк, человек-лиса и человек-мышь. На камне красный кувшин. Когда проходил мимо, страх не давал взглянуть. И чудовища спрашивали его ужасными голосами, спрашивали три раза: «Чей это красный кувшин?» Несмотря на охватившую немоту, что подчиняет себе в кошмарах, все же собрался с духом, крикнул им: «Это мой красный кувшин!»

«Хорошо, мой мальчик, – сказал эше. – Видно, ты отмечен знаком Мусы».

Но сам Химу не так хорошо умел читать предсказания по Письму. Мог, конечно, оживлять буквы. Если выдохнуть на них изумрудный дым таджотаджа, жуки-крестоносцы, выпущенные на волю, расползутся, замрут рядом с каким-нибудь знаком, символом. Но как разгадать, в чем намек, предупреждение? Ведь через них свою волю передает Старец.

Сам эше провел такой обряд, что обернулся коршуном – столкнул огромную скалу на отряд немецких горных стрелков, прорвавшихся сюда во время войны. Оставшиеся в селении старики и подростки загнали их в ущелье и перебили из ружей.

Раньше знания и опыт передавали долго. Да если бы они с эше только и сидели с утра до вечера, эше бы все говорил и говорил – это только на словах, – а надо сделать самому, попробовать, чтобы получилось. Собирали вместе травы, сушили, перебирали. Дядя готовил целебные настойки, притирания, отвары, лечил заболевших в деревне, в том числе и тех, на кого нашлют неизвестную хворь, колдовство.

Но времена теперь стали слишком изменчивы, торопливы. И отец Химу исчез, пропал в горах, когда проводил караван. Как и многие мужчины в селении. Крутанулась иззубренная лопасть войны, разметала прежних родственников. Многие стали заклятыми врагами. Смешаны, перепутаны ошметки судеб. Нет векового уклада, исчез смысл жизни их селения… Костистыми руками мужчин деревни, больше привыкших к ружью, чем к мотыге и заступу, когда-то были сжаты тайные тропы. Их род испокон веку жил ими, следя, чтобы течение контрабандных ручейков питало долины внизу. Выхлестнувшаяся теперь уголовная накипь, главари всех мастей пожелали установить свой порядок, изменить древние русла потоков, чтобы большая часть текла в их карманы, оседая весомым прибытком. Моторы стали мощнее, оружие скорострельнее, оптика видит сквозь ночь. И больше тонн взрывчатки можно затащить на верхотуру. Вертолетам не так страшна непогода, плохая видимость в пространстве, прощупанном локаторами, сжатом и накрытом радиосетью.

Оттого что-то необратимо сломалось в привычном механизме горного времени. Оно сбилось со своего круга. Обломки искореженных секунд, израненных минут, искалеченных часов осыпались, рухнули вниз, в долины… раня осколками людей, разрывая прежние связи. А кто будет его лечить и налаживать? Бинтовать повязками с травами, втирать мази, поить отваром и наговаривать древние успокаивающие слова?

Но им надо подготовиться, как-то продержаться до утра. Холод выгрызет сведенные голодом внутренности. И его рана… нужно вырезать этот жесткий комок, клок шерсти подземного. Иначе он прорастет ядовитыми щупальцами, впрыснет отраву в сердце. Все должен сделать Лифат, пусть он вырежет пулю.

Слушай, брат, знаешь, что сказал Старец? Он хочет живое сердце. И это твое сердце, Лифат. Ты готов, брат? Старец говорит через Письмо – с чужаками идет подземный, он вывел их на тропу. Только Химу улетит отсюда, держа в когтях сердце. Станет темнокрылым коршуном – и не будет преграды для крыльев, что темнее всех напитанных темным бинтов. Там, где он будет рассекать ледяной воздух, нужны два сердца.

Над Лифатом жужжало и роилось эхо полета недовольных злых пуль, просквозивших в этот день, но не задевших обугленную смертельным дыханием голову. Вот нож, Лифат. Сначала ты вырежешь свинцовый крючок, он засел в моей ране. Надо развести костер, прокалить лезвие.

Химу был готов к этому, но не Лифат… когда надрезав края раны, вырвал комок жестких перепутанных волос, клок шерсти подземного! Химу бросил его в пламя, оно вспыхнуло, все заполнили лохмы дыма. Тени демонов, сойдясь, плясали дикий танец.

Лифат провалился в сон, недоумевая перед увиденным – где пуля обернулась шерстью, а его брат Химу… что он делает? Разговаривает с Письмом? А жуки-крестоносцы в нем нашептывают, что Лифат должен умереть, сердце его жаждет Старец? Нет, брат, так не пойдет! Лифат, укрывшись с головой, почти не шевельнувшись, вытащил пистолет. Остается только сня…

Он еще только подумал об этом, но Химу стальным когтем, в котором ветер от реки и шелест трав, отражение облаков, парящих птиц, – размахнул ему горло от уха до уха. Старец никого не отпустит, если выбрал себе на заклание.

27