каждый раз мы уходили, ничего не зная о направлении, в котором уехала Зобида.
К моему большому удивлению, Лейла не казалась такой раздраженной, как в Ранжере, когда она узнала об отъезде колдуньи. Она возвращалась в караван слишком легкой походкой для девушки, расстроенной нашей неудачей.
Мы продолжили наши поиски. Однако каждый раз они были напрасны. И тогда Лейла заявила, что она устала и вымоталась. Она хныкала, утверждая, что потеряла надежду, и клялась всеми богами, что мы не найдем Зобиду. Ее отчаяние меня заинтриговало. Я сказала ей, что на кону не мое влагалище и не моя честь, у меня нет мужа, который ждал бы моего возвращения, так почему она хотела все бросить?
Она уклонилась от ответа. Я заметила, что, как и раньше, достаточно было вернуться к каравану, чтобы ее настроение изменилось. Она подбежала и села перед нашим навесом, ее сияющее лицо было обращено к поэту, который то смотрел на Лейлу, то склонялся над деревянной табличкой.
Мне нужно было понять очевидное. С момента нашего прибытия Лейла часто смотрелась в маленькое зеркальце, которое она повесила на палатку, рылась в своих вещах в поисках соблазнительного наряда, пересекала порог, только пригладив волосы, обведя глаза карандашом и красиво завязав платок на лбу.
Она села перед Амиром, который, казалось, уже ждал ее, сидя перед палаткой на верблюжьем седле и поставив в песок напротив себя чернильницу. Он смотрел на Лейлу, наклонялся, чтобы что-то записать, и снова смотрел на нее. Красота молодого человека вдруг поразила меня. Я никогда не видела таких темных волос, полных губ и взгляда, настолько глубокого, что его можно было бы назвать пристанищем тайн.
В тот день, после полудня, когда я возвратилась из Сабии, куда ходила одна, Лейла обронила:
— Мне нужно было уехать не для того, чтобы спасти честь, а для того, чтобы научиться читать и писать.
— Верно, Бог советовал искать знание даже в Китае. Он не говорил о путешествиях с целью открыть закрытые влагалища.
Она не поняла моей иронии:
— Я хочу остаться в этом караване и попросить Амира научить меня читать.
— Ты хочешь вернуться в деревню ученой? Твоя родня получит от этого особое удовольствие!
Она проигнорировала мою откровенно насмешливую интонацию. Я продолжила:
— Ты забыла, что тебя ждет весь Зебиб? Главное — доказать, что твое влагалище нетронуто! На твою голову им плевать. И стихи этого молодого человека его не расколдуют!
Я подивилась собственной суровости, но сказала себе, что взяла на себя обязательства, поставила цель и не собиралась поворачивать назад. Моим делом было не знание, а любовь. Ни этот поэт, который упорно складывал рифмы, ни эта малышка, которая принялась мечтать о знаниях, не смогли бы меня остановить.
Я продолжила, идя по грани между серьезностью и смешливостью:
— Если ты действительно этого хочешь, я заставлю юношу прийти к тебе как зачарованного.
Она радостно поднялась, и я заключила, что ее восхищение молодым человеком возникло только благодаря голове, а не телу.
Что-то мне мешало. В первый раз я поняла, что Лейла отказывалась мне отвечать не из скромности, а по собственному желанию. В ее молчании была достаточная уверенность. И в ее отдалении — возможность существования какого-то укрытия, которое было мне незнакомо. Какая сила дала ей эту уверенность, чуть ли не вызов?
Я хотела рассказать ей о том, как встречалась после полудня с продавцом ковров, но ее отношение меня раздражало, и я передумала.
На самом деле я едва сказала старику пару фраз, и мы уже стали заговорщиками. Наш возраст и мой статус чужеземки позволяли нам не обращать внимания на нарушения нравственности и ошибки в языке.
Я вкратце рассказала ему, что мы «с дочерью» искали в Сабии родственницу, когда заметила силуэт молодой женщины, быстро выходившей из лавочки, закрыв лицо вуалью. Я пошутила насчет того, что его посещают «молодые ростки». Он заверил меня в том, что не собирался производить впечатление, чтобы соблазнить меня — на его вкус, я была слишком стара, — но он расскажет мне о своих победах ради любви к истине.
— Мне восемьдесят шесть лет, той, которая только что вышла из лавочки, — двадцать пять. Ночью она со своим мужем, днем — со мной.
— И чего тебе стоит это внимание?
— Это просто — я делаю с этой молоденькой женщиной то, что с ней отказывается делать муж. К тому же она дала адрес двум своим сестрам, которые делят меня между собой. Да, моя дорогая! Восемьдесят шесть лет и три райские гурии!
— Что особенного может найти в тебе молодая женщина, черт возьми? Зачем ей искать твоего ложа? При всем моем уважении, — добавила я, сдерживая смех, — я не понимаю, как можно предпочесть безработного усердному труженику!
— Я никогда не утверждал, что они любят меня больше, чем мужа, добрая женщина! Не заставляй меня говорить то, что я не говорил.
— Тогда объясни мне, почему они приходят к тебе, если они влюблены в своих мужей.
— Им нравится заниматься любовью с твоим покорным слугой.
— Мне хочется верить в чудо, но предполагать, что ты еще способен…
— Ты неопытна, старуха! Эти молодые женщины наслаждаются тем, что обманывают своего хозяина, вот и все. Ты, как и я, знаешь, что они хранят свою девственность, пока нетронуты, но, лишившись ее, предлагают себя всем. Никто не проверит. Женщины — самые умные создания, которых я знаю. Божественные мерзавки! Мужчины так мало об этом знают! Как только они дают женам хоть немного свободы, те пробираются в мою лавку. Спасибо, мои братья по полу, ваша глупость оборачивается для меня сладостной наградой!
Я притворилась, что теряю терпение:
— Довольно вздора, будем серьезней.
— Я серьезен, черт возьми. Эти девушки, привыкшие действовать тайно, могут испытывать только запретное удовольствие. Моя лавка — это их тайна, а тайна действует на них как афродизиак, и таким образом они мстят мужьям. Поняла?
— Ты полагаешь, что если бы они занимались любовью свободно и по своему вкусу, то наслаждались бы меньше.
— Удовольствие наполовину состоит в том, что оно запрещено.
— Все это — старческие бредни, — ответила я.
Я вспомнила, как рассказывала Лейле о том, что запрет возбуждает желание. Но, услышав рассказ старика о его приключениях, я почувствовала к этой мысли отвращение, как чувствуют его к драгоценной вещи, попавшей в дурные руки. Я научила бы мою газель тому, что удовольствие заключается не только в хитростях и тесноте. Я бы сказала ей, что прежде всего нужно любить, и решила озадачить старика:
— Как ты занимаешься любовью с этими молоденькими женщинами? В твоем возрасте лишаются секса, как глухие — ушей, однорукие — руки, а злые — сердца.
Он рассмеялся:
— Ты забываешь, что у меня еще есть рот, пальцы и ноги? Они также всегда любопытны и изысканны. Я не пренебрегаю и приспособлениями, и это устраивает моих молоденьких, как ты их называешь. Они считают, что пока нет проникновения — нет измены.
— Как будто неверность заключается только в том, чтобы дать проникнуть в себя другому члену. Тогда как достаточно малейшей тайной мысли, легчайшего стука сердца, чтобы женщина совершила предательство, и ее сердце вместе с ней. О, мужчины! Они не способны соображать, когда речь идет о том, чтобы понять женщину!
Возвращаясь от старика, я подумала о Лейле. Она конечно же сидит напротив поэта. Я представляла, как блестят глаза Амира, а его рука прилежно пишет на бумаге. И я заключила: бесполезно ждать, что этот
