Бухаре), с явственной усмешкой шептал Полторацкому на ухо, что объявлять пророка коммунистом столь же нелепо, как, скажем, безоговорочно верить в чудесную операцию, произведенную Гавриилом над пророком, когда тому было три или четыре года, и состоявшую в том, что архангел, с великой бережностью уложив избранного мальчика на землю, без малейшей боли разъял ему грудь, вынул сердце и тщательно очистил его от всяческой скверны, удалив черные и горькие капли первородного греха, унаследованные от павшего праотца нашего Адама и даже самых достойных и лучших соблазняющие на поступки нечестия, неправды и беззакония. Если же говорить серьезно, прибавил Касымходжаев, то, во-первых, ислам означает преданность и самоотречение верующих, полностью предающих себя милости и гневу Аллаха, и, во-вторых, лишь в начале своего пути Мухаммед был одушевлен и даже одержим страстью к вечному и благочестивому; довольно скоро он становитсяпо преимуществу политиком, религиозную идею превратившим в средство государственного строительства и поддерживающим ее огнем имечом. Какой уж тут коммунизм!
— Ты это все ему втолкуй, — с усмешкой кивнул Полторацкий на Колесова и навлек на себя его негодующий взгляд. Клевлеев меж тем свое выступление закончил, Колесов захлопал ему нарочито громко и сизлишней уверенностью проговорил:
— Молодец!
Своим чередом шел митинг. Положение республики — такова была его повестка, надо сказать, довольно общая, отчего в выступлениях ощущалась изрядная мешанина. Юному студенчеству решительно предлагалось немедля откликнуться на призыв рабочих и крестьян и сдать вархив научной патологии пережитки мещанской и обывательской идеологии; шла речь о скопившихся в Туркестане огромных запасах хлопка, два миллиона пудов которого можно хоть завтра отправить в центр; поднимался на трибуну некий усталый человек н тихим голосом сообщал залу, что ничего светлого, а лишь одна тягость на душе, и под крики, что плакаться надо жене, которая утешит и приголубит, втянув голову, осторожно сходил со сцены; его сменил очень решительный, широкоплечий, в сапогах и кожаной кепке: «Те, — гремел он, с силой опуская на шаткую трибуну мощный кулак, — кто говорят, что Россия погибла, слишком плохого мнения о своем родном народе!». Затем комиссар ташкентской крепости Якименко с некоторым презрением обмолвился об учителях, назвав их «кокардами», после чего немедленно потребовал слова оказавшийся на митинге учитель и нервно проговорил:
— Я протестую против подобных инсинуаций… я работаю для демократии по восемнадцать часов в сутки… бесплатно! Разве я — не трудовой народ?! Я не один раз харкал кровью…
При этих словах зал взроптал, возмущение явно направлено было в Якименко, который в свое оправдание крикнул с места:
— Я против трудящихся учителей не пойду! Я знаю — учителя и интеллигенты когда-то впереди шли…
Была жалоба, всем залом поддержанная:
— Мелкая монета скрыта спекулянтами! Разменять крупные деньги невозможно! За размен тысячерублевки любители наживы берут огромную сумму в сто пятьдесят — двести рублей!
Колесов поднялся на сцену:
— Отвечаю! Выпуск туркестанских бон в самое близкое время будет увеличен.
— С Дутовым замиряться думаете? — крикнули из задних рядов. — Почему делегацию из мастерских к нему не послали?
— Никому не дано права заключать мир с казачеством, пока стоит на месте Советская власть! — звонко сказал Колесов. — Рабочие, которые сами же хотели твердой власти, не должны разбивать ее! Понятно, что вернувшиеся с фронта нервно-истрепанные товарищи вносят определенную смуту… но понятно и то, что рабочие намеренно вводятся в заблуждение!
— Неправда!
Полторацкий оглянулся. Сидевший рядом с Агаповым Попов, слесарь железнодорожных мастерских, коренастым телом подавшись на ходу вперед, быстро шел к сцене. Что-то говорил ему вслед Агапов, но Попов зло отмахнулся и, минуя ступеньки, вспрыгнул на сцену и, оказавшись рядом с Колесовым, повторил:
— Неправда! Никто не сбивает рабочих… Рабочие хотят знать — за что мы воюем с казачеством?!
— Не с казачеством… не с трудовым казачеством воюем мы, — крикнул в зал Колесов, — а с Дутовым, который морит нас голодом. Дутов враг, и его надо уничтожить!
— Задавим атамана! — спокойно пообещал кто-то, обладающий могучим басом, и тут же пронзительный вопль пронесся над залом:
— А кто истерзанную душу рабочего растравляет — проклятье тому!
Будто бы ветер минувшей ночи снова сорвался и прилетел в большой зал Дома Свободы, где с блестящими от пота лицами сидели в тусклом свете малочисленных ламп, в табачном сизом дыму, — такой вслед этому воплю пробежал по рядам ропот. Колесов поднял руку: ропот стих.
— Товарищи! Позвольте прочесть вам обращение к рабочим республики…
— Давай! — из зала ответили, и Колесов, достав из кармана несколько сложенных пополам листков, развернул их и торжественно начал:
— Долго гнулся рабочий, долго стонал он в душной свинцовой атмосфере и в чаду проклятья слагал свои думы, вкладывая в них весь огонь души. И вот настал месяц, памятный месяц октябрь, когда вылилась эта душа и разомкнулась творческая мысль рабочего во всей своей широте. Решительный шаг бедноты под предводительством передовых испытанных рабочих оказался победным… Теперь перед нами вопрос: быть или не быть. Вопрос, — провозгласил Колесов, — в нашей жизни и смерти. Разрешить его может борьба с гигантским международным империализмом, схватиться с которым мы должны быть готовы каждую минуту. Бой с ним будет последним, решительным боем, в котором мы или победим, или умрем! Мы должны победить! Штыки русских бойцов должны поразить истекающий кровью капитал! Наша ответственная задача здесь, в Туркестане, — организовать туземную массу, не извращенную тонкостями «европейской цивилизации», в стройные, широко развернутые могучие полки борцов за социализм. Вместе с тем, — сказал Колесов, — положение катастрофическое. С одной стороны, на выстрел приближается мировой хищник, и, с другой, идет быстрыми темпами процесс деморализации уставших рабочих масс… В зависимости от этого, — потряс сжатым кулаком председатель Совнаркома, — как скоро остановится этот процесс разложения, мы или победим или, — выразительно снизил голос Колесов, — позорно сдадим свои позиции без одного выстрела! Кадр тружеников, работающих не покладая рук, в изнеможениипадет, и рыдание, повторенное зычным эхом, разнесется по всему необъятному пространству России, жутко прозвучит в ушах пролетариата всего мира… Вопрос, товарищи, в вас — в вашей организованности, дисциплине и спайке. Не будет этой спайки — ничто не удержит от возврата к прошлому. Плоскость, на которой вы стоите, имеет слишком большую покатость и сдержать вас на ней бессильна была бы, сдается, вся семья олимпийских богов. Но мы, победители капитала, должны победить и неорганизованность! На борьбу с ней! На борьбу с мелкой буржуазией! — крикнул Колесов. — Долой изменницу!
Зал откликнулся:
— Долой!
— На борьбу с провокаторством! — продолжал председатель Совнаркома. — Гибель провокаторам, затесавшимся в рабочую семью! Во имя счастья класса — смерть им! За дело, товарищи. Вздувайте горн!
…Расходились в одиннадцатом часу. Иссиня-черная мгла опустилась на город, едва ощутимо веял жаркий ветер, приносил с собой горькие запахи высохших трав и остывающей к ночи земли. Полторацкий стоял на ступеньках Дома Свободы рядом с Касымходжаевым и, склонив голову к плечу, напряженно вслушивался в тихую, медленную его речь.
— Прежняя власть только одного хотела — быть сильной… Подчинение и покорность — вот что нужно ей было от нас! Два года назад—ты не знаешь, тебя здесь не было — тут восстание было. На тыловые работы людей стали забирать, — сначала сказали семь тысяч, потом двенадцать, а потом кто их знает, сколько бы еще. Тогда пошли на улицу Алмазар, к управлению полиции… старогородской полиции, — уточнил Касымходжаев. — Вышел Мочалов, полицмейстер… Прочь, собаки, это он нам сказал, стрелять буду! Там женщина была, Ризван Ахмеджанова. Она паранджу скинула и ему крикнула: убей, а сына не отдам! —
