покшанский», – шепнул о. Дмитрий) фигуры заключенного в темницу и страдающего Христа. Терновый венец венчал Его голову, на смуглый лоб стекали алые струйки крови. Великую тоску предсмертного часа увидел на Его лице младший Боголюбов, и другое лицо другого человека возникло перед ним – измученное, старое, с оттиснутой на нем печатью безнадежности, лицо обреченного смерти узника, лицо Петра Ивановича Боголюбова, этого храма священника, каким он вдруг явился на блеклой тюремной фотографии из дела митрополита Кириака. В душе копилась и нарастала боль, острыми язычками огня перекидывалась на сердце и мешала дышать. Он глубоко вздохнул и потер ладонью грудь. Правой рукой Христос касался окровавленного лба и смотрел прямо в глаза Сергея Павловича.
– Сергей Павлович! – тронул его за плечо о. Дмитрий. – Вы как столб соляной: зову – не отзываетесь. Глядите. – В руках у него было кадило. – Боголюбовское. А еще раньше с ним, говорят, преподобный Симеон служил. Верить? – Поверх головы доктора он устремил неспокойный взор на иконостас. – Не верить?
– А вы верьте, – сухо сказал Сергей Павлович, взял кадило и качнул его: вверх – вниз. И еще раз: вперед – назад. Звонцы откликнулись и прозвенели; и цепочки звякнули.
– У вас… вполне, – одобрил о. Дмитрий. – В дьяконы хоть сейчас. Поповский отросток, никуда не денешься.
И последний раз, легким движением кисти: длинь – длинь. Нет лишь облачка благоуханного дыма, с которым поднимается к Небесам наша молитва. Но с каким странным, подавленным и безрадостным чувством ощущал он приятную тяжесть кадила в правой своей руке! Он признавал в себе наследника великих сокровищ – и в то же время не мог не сознавать, что ключа к ним еще не нашел. Он видел проходящую через столетия золотую цепь, близ самого начала которой, словно скрытый туманом, стоял славный юноша с отблеском на лице нездешней жизни, по прошествии многих лет ушедший к Богу согбенным старичком с седыми власами до плеч и посохом выше головы, но с тоской понимал, что еще не стал ее звеном, и неведомо, станет ли. Он готов был, как некогда Петр Иванович, выйти из алтаря на амвон и сказать томящемуся в ожидании слова народу – но что?! Говорить о любви живущим в ненависти? О правде – погрязшим во лжи? О смирении – никому и ничего не простившим? Боже! Что мне сказать?
– А я, – словно продолжая давно начатый разговор, заметил о. Дмитрий, – выше всего ставлю Нагорную проповедь…
Сергей Павлович, будто очнувшись, оторопело на него глянул. Тот по своему обыкновению смотрел куда-то вбок.
– Кладезь мудрости неисчерпаемый! Я на проповедях стараюсь из нее… Блаженны, – с тихой улыбкой промолвил он, – изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное…
– И вы им, – рукой с кадилом доктор обвел пустую церковь, – внушаете, что они – соль земли?
Священник пожал плечами.
– Когда как. Какие у них лица – так я и говорю. Но я их не презираю, это вы напрасно…. Я их жалею. А они, – смущенно прибавил он, – меня. Иногда.
Пока, запирая храм, он возился с ключами и замками, Сергей Павлович вспомнил и осведомился, не оставлял ли Господь на этих безобразных дверях записочку с извещением, что Его здесь нет? Отец Дмитрий замкнул висячий замок и облегченно вздохнул. Теперь до субботы. А записка… Господь уходит, когда епископ приходит. На краткий миг он обратил испытующий взор на московского гостя. Доктор ответил бестрепетным взглядом, после чего глаза о. Дмитрия уплыли в небеса и обнаружили затягивающую их белесую пелену. Признак самый верный.
При упоминании о накрытом столе у Сергея Павловича засосало под ложечкой. Бездна времени минула с тех пор, когда в гостиничном буфете он хлебал дрянной кофе в обществе писателя-депутата и его свиты. Но не Подрясников ли заманивает его в свои сети? В таком случае, выразив признательность, отклонить под предлогом срочного звонка в Москву близкому человеку, а затем отправиться с Игнатием Тихоновичем в какую-нибудь столовую, где утолить голод и жажду пусть даже с угрозой отравления.
Отец Дмитрий его опередил. В конце концов, с внезапным и даже ожесточенным возбуждением заговорил он, во имя чего Господу нашему пребывать в алтаре, оскверненном присутствием содомита, мздоимца и прислужника власти? Он потряс тонкой, веснушчатой, в рыжих волосках рукой. Почему Господь должен терпеть рядом с собой клеветника? Всуе молитвословят лживые его уста. Благодать, полученная им через правильное рукоположение? Преемство, восходящее к апостолам? Путевождь слепых? Свет сущих во тьме? Светильник в мире? Горьким смехом моим посмеюсь. И он в самом деле сухо засмеялся. В смертный грех да будет вменена краденая благодать, пылко промолвил о. Дмитрий. Плачет и рыдает всякая христианская душа, когда зрит татя, обкрадывающего Господа; когда внемлет обету нечистого сердца: ничего-де не буду делать по принуждению сильных мира сего, даже под страхом смерти… о! всю жизнь плясать под дудку какого-нибудь Иван Иваныча, живого, но все равно что мертвого (и в третий раз за минувший час Сергей Павлович изумленно покосился на тщедушного рыжеватого человека в застиранной рубашке и сандалиях на босу ногу), и клясться перед Богом страшнейшей из клятв; когда ревнует о Евангелии, возлагаемом на недостойную главу; когда имеет перед собой нарушителя канонов, предателя обетов, Иуду, пристроившего тридцать сребреников в банк под большие проценты… Uterus ecclesiae[33] осквернено незаконным вторжением. Он вдруг остановился возле кое- как сколоченной песочницы, в которой под присмотром преклонных лет бабушки возился карапуз с пухлыми ножками и оранжевого цвета лопаткой в такой же пухлой ручке. Ничего личного. Вопль всякого честного иерея: доколе, Господи, будешь терпеть сей род развращенный?! Приблизь день Твой лютый, с гневом и пылающей яростью…
Тут блуждающий его взгляд задержался на ребенке, с напрасным трудолюбием пытавшимся построить из сухого песка подобие башни и в конце концов гневно пнувшим свое неудачное сооружение пухлой ножкой в белом носочке и красной туфельке. И обереги малых сих и огради их ото лжи, фарисейства и скверны, отравивших источник воды живой.
– Ничего личного, – повторил он, после чего обратился к стерегущей дитя бабушке. – Сколько ему? Годика три?
– Три, батюшка, три сравнялось, – обрадовалась та. – Он у нас как раз на Владимирскую угадал родиться, в июне…
– И моему младшенькому, – с глубокой печалью сообщил о. Дмитрий, глядя в пространство между Сергеем Павловичем и бабушкой, – тоже три… Чудный мой Ивашечка. Скоро в гости к нему поеду.
Духота изливалась с потускневшего неба. Издалека прикатился и прозвучал над Сотниковым первый слабый раскат. Сергей Павлович обернулся. Со стороны дальнего леса и заливных лугов уже ползла и глухо ворчала сизая туча с посверкивающими внутри нее сполохами белого пламени. Священник одобрительно кивнул.
– Знатная будет гроза. Я рад.
– Чему?
Сильный порыв теплого ветра взметнул в воздух песок, сухие листья и забытую на скамейке газету «Правда», с громким шорохом пролетевшую мимо наподобие огромной летучей мыши.
– А вот, – с неясной улыбкой указал о. Дмитрий. – «Правду» сдуло. И все такое прочее.
На крыльце стоял и махал рукой Игнатий Тихонович, призывая их идти быстрее, ибо уже упали с неба первые крупные капли дождя. Отец Дмитрий, однако, и не подумал ускорить шаг; напротив – он встал и, запрокинув голову, подставил лицо под обрушившийся на Сотников водопад. Сразу и резко потемнело. Метя
