погребенных здесь кровоточащих свидетельств; если он предаст мертвых последним страшным предательством – как при жизни их предавали, лжуще на них, живота своего ради; и если его молчание станет могильным камнем, из-под которого никто никогда не услышит их стонов? Не огорчится ли и не разочаруется в своем избраннике белый старичок, впоследствии оказавшийся святым Симеоном? Не сожмется ли от стыда душа Петра Ивановича, возложившего на Сергея Павловича столько надежд и, должно быть, с любовью говорившего о нем соседям по небесным кущам? А сам Господь, отвлекшийся от вселенских забот и потративший уйму трудов, чтобы привести доктора в заклятый подвал, – устроивший ему для начала путевку в «Ключи»; не возбранивший дружескую пирушку с Зиновием Германовичем; затеявший нечто вроде смотрин, пусть, правда, по вине сраженного алкоголем Сергея Павловича на первых порах не совсем удачных, но в конечном счете оказавшихся прологом к небывалому в его жизни счастью; поставивший его на край гибели и тут же пославший ему в наставники строгого старичка, укорившего младшего из Боголюбовых забвением истин, в свете которых должен жить человек, желающий сохранить в себе искру своего божественного происхождения; заставивший вспомнить деда Петра Ивановича и в урочный час давший доктору возможность показать свое врачебное искусство и заполучить право стать свидетелем страданий и смерти столпов веры, страстотерпцев и мучеников? Не обронит ли Он с Небес горькое слово – пуст-де оказался сей человек и недостоин внимания, каковое Мы ему уделили? Нет, Господи, нет, уверил Сергей Павлович Отца всего сущего в своей неуклонной решимости достичь намеченной цели, с какими бы препонами и кознями ему ни пришлось при этом столкнуться. Все, что в моих силах. Дорогой ценой куплен я у мира Петром Ивановичем, и был бы рабом нерадивым и неблагодарным, если бы денно и нощно не помнил об этом.
И без того всегда сумрачный в подвале дневной свет вдруг померк. Сергей Павлович встал и, подняв голову, заглянул в зарешеченное окошко. Там, над площадью, разверзлись хляби небесные. Крупный дождь поливал памятник «железному» Феликсу, Политехнический музей, «Детский мир», «Метрополь», катящие в облаках водяной пыли машины, спасающихся от потопа в подъездах и подворотнях людей, торговок и торговцев, накрывших кусками пленки свой жалкий товар, и рыжую дворнягу, приседающую при каждом раскате грома. Прыгали и лопались на тротуаре, перед окошком, пузыри, бежали чьи-то босые белые ноги, насквозь промокшие туфли, некто шествовал по лужам в носках. Где-то в недосягаемой вышине оглушительно треснуло и полыхнуло белым пламенем. Громадный дом вздрогнул, словно пролетевший над ним Ангел вострубил в свою трубу. Вздрогнул и Сергей Павлович, глядя, как с новой силой хлещет по асфальту ливень. Лей, дождь, пока есть силы, лей, пока вся проказа не сойдет с земли, пока волнами нового потопа не покроется Россия, чтобы очиститься в них от семи десятилетий позора, рабства и насилия, чтобы пережить чудо нового рождения и появиться на свет безгрешной аки младенец, чистой и радующейся своему Господу. С тихой улыбкой он вернулся к столу, зажег лампу, придвинул к себе папку и перевернул страницу.
Читая и безо всякой дальней цели частично перенося содержимое серых папок в свою тетрадь (ведь не роман о тех временах и славных и добропобедных воинах Христовых, почти поголовно павших от руки безжалостного и неизмеримо сильнейшего врага, собирался он писать, хотя мысль о сугубо документальном повествовании иногда посещала его, так как он усматривал в нем нечто вроде надгробного рыдания, каковое, быть может, сломает все более крепнущий лед равнодушия и оживит иссыхающую в Отечестве скорбную память), он думал с горечью и тоской, что нет более в России подобных людей. Всякие есть, но таких – нет.
Чем он объяснял столь явное и обидное измельчание народа?
Величайшей от начала мира трагедией. Тем, что после многолетнего истребления лучшей части нации, после войн, голодоморов и лагерей в России ухудшилось само качество человека, с легкостью и равнодушием отказавшегося от веры, смирившегося с утратой благородства и привыкшего жить без чувства собственного достоинства.
Почему, однако, именно России выпало столь великое страдание?
Возможные, но не окончательные ответы: бездарность последнего царствования, давняя немощь Церкви, слабость удерживающих в человеке зверя нравственных начал, успевшие едва проклюнуться на каменистой почве побеги христианства, заморозки, прибившие искреннее религиозное чувство, явное предпочтение внешней византийской пышности непоказной глубине подлинной веры, лютейший грех самопревозношения. Бескрайние равнины, открывшие путь Батыевым ордам с востока и танкам Гудериана с запада. Между ними – тевтоны, поляки, шведы, французы, двунадесять языков, пожар, Владимирка, железный прут, разорившийся на делах милосердия Федор Петрович, одна сестра убита и сожжена, другая живой брошена в шахту, дабы два года спустя обрести вечный покой рядом с Гефсиманией, на Масличной горе, страна-погост, на котором тоскливо пляшет пьяный народ.
Судьба.
Каковы же тогда были основания у деда, Петра Ивановича, перед гибелью переправлять на волю письмо с выражением твердой надежды на лучшие времена, на всеобщее усвоение уроков прошлого и всенародное покаяние? Напрашиваются два ответа. Первый: в близости смертного часа Петру Ивановичу невозможно было помыслить иначе. В противном случае он должен был либо наложить на себя руки, либо сойти с ума и превратиться в хихикающего старика, который даже смерть не способен воспринять во всем ее непостижимо-грозном величии. И второй: в своих хождениях по мукам он встречал людей такой мощной веры, что у него не могло быть сомнений в ее грядущем всепобедном торжестве.
Но если были такие люди, то почему их влияние на общий ход событий оказалось столь ничтожным, чтобы не сказать – вообще никаким?
И если была такая вера, то почему Россия стала страной торжествующего зверя?
В этом противоречии скрывалась какая-то глубочайшая тайна, разгадка которой могла приблизить взыскующего человека к постижению Божьего замысла о России.
Или великое явление мученичества не смогло победить всеобщую теплохладность – и тогда пропадай, Россия, со своим несчастным народом!
Или же в наших мучениках залог нашего грядущего спасения?
Голова кругом. Надо остановиться.
Будь ты проклят, в железо окованный век, беспощадный!
Будь ты проклят, кровью упившийся век-людоед!
Будь ты проклят, век-душегуб!
Кого только он не губил! Кого не гнал с гиканьем и присвистом до смертного ужаса, в клочья разрывающего сердце! Кого не втаптывал насмерть своими копытами! Кого не травил ядом клеветы, наушничества и доносов! Кого не закапывал живым, забивая нежное чистое горло комьями сырого суглинка! Кому не бросался на плечи, норовя волчьей хваткой перекусить шейные позвонки! «Боже мой! – воззвал Сергей Павлович затоcковавшей душой. – Почему Ты нас оставил?!» Затем он глянул на самого себя как бы со стороны и едко усмехнулся: сколько людей из этого дома пытались докричаться до Небес – но тщетно. Здесь кончаются все надежды, истлевают упования, до срока сходят в могилу неотцветшие жизни.
– У меня после смерти жены, а прожили мы с ней около трех лет в такой любви, что я даже не знаю,
