наоборот, восхитились бы новыми, неведомыми им средствами выражения мыслей и чувств. В конце концов, большинство из них ценило дивную краткость и гибкость великого русского языка...
Обсудив деловые вопросы, Таня удалилась в сторону комнатки, где сотрудники «Гаррисон Райт» отдыхали от трудов праведных. Там можно было попить чай, вытянуть во всю длину усталые ноги... Должно быть, креативный директор действительно нуждалась в отдыхе: столько на нее навалилось! Худенькая мальчишеская Танина спина производила впечатление совсем юной и беззащитной, но Илья, как и большинство рекламистов, знал, что это впечатление обманчиво. Татьяна – не девочка-подросток: ей тридцать один год. Правда, в это трудно поверить. Бессемейная, безбытная, точно порхающая бабочка...
Задержавшаяся молодость Тани не казалась Илье чем-то из ряда вон выходящим: сам очень молодой, он принимал как должное, что и все вокруг молоды. Настораживало его другое: улыбка Тани неизменно была профессионально-блестящей, но глаза часто оставались грустными. У некоторых приятелей Смерти подмечалось то же самое, и о них другие приятели часто говорили, что они «ловят депресняк» или «сидят на шизе». В шизофрении обвинить Таню, предельно логичную и работающую с полной нагрузкой, не получалось. Что же касается депрессии... возможно, это так! Но Илья полагал, что настоящая депрессия не имеет внешней причины. А Танина депрессия ее имела. Иначе с чего бы, спрашивается, глаза креадира становились еще более грустными, когда она поднимала их на Кирилла Легейдо?
На покойного Кирилла Легейдо. Слово «покойный» генеральному директору подходило примерно так же, как траурная лента – футбольному мячу. Илья не мог вообразить себе живого, напористого, подвижного Легейдо в виде покойника. В самом деле, благообразного, припудренного, чинно возлежащего в гробу покойника-то из него и не получилось. Получилась кучка рваной одежды, мяса и костей. Судебные медики, кажется, еще не исследовали эту кучку, но скоро исследуют. Вот прикол! Что они там собираются найти? Причину, по которой рухнул с неба Карлсон?
С Карлсоном – это была удачная рекламная идея. Илья способен оценить талантливый ход и аплодировал Легейдо задним числом. Обычно человек российского производства, дорвавшийся до власти, хотя бы до власти в рекламном агентстве, старается выглядеть солидно и многозначительно, как саркофаг египетского фараона. Отрастить животик, налиться чиновничьей важностью, учить жизни всех, кто не преуспел, быть осторожным, жаждать стабильности, никогда не меняться... Из этого списка у Легейдо была лишь одна черта: толстый живот, над которым он постоянно подшучивал, но ни разу не высказал желания сесть на диету. Во всем остальном – ничего похожего. Кирилл Легейдо был абсолютно отвязный тип – в хорошем смысле отвязный. Не безбашенный – он ловко рулил бизнесом и заботился о сотрудниках, – а нестандартный, под завязку набитый творческим вдохновением. Называя себя Карлсоном, он отсекал возможные обвинения в несерьезности: только сумасшедший способен требовать серьезности от смешного толстенького человечка с пропеллером. Героя детской книги, к которой приучил сотрудников Легейдо.
Вот насчет героя детской книги у Ильи иногда проскальзывали сомнения. Наткнулся он как-то в Интернете (девяносто восемь процентов информации Илья получал из сети, оставшиеся два процента – от коллег и начальства) на статью, в которой говорилось, что шведы были удивлены, когда узнали, что в России из героев Астрид Линдгрен больше всего любят Карлсона. На родине писательницы предпочитают Пеппи Длинныйчулок, маленького сыщика Калле Блюмквиста, Эмиля из Леннеберги. А Карлсон... Карлсон там считается неоднозначным персонажем. Этот современный летающий гоблин любит шутить, но шутки у него часто злобноватые. Переводчица, прославившая Карлсона по-русски, намеренно кое-что сгладила, а кое-что подсократила. Поэтому Карлсон в России так любим детворой. Истинный его облик в этом довольно- таки идеализированном милашке брезжит слабо...
Так вот насчет сомнений! После той статьи креативщик начал внимательнее присматриваться к генеральному директору. И обнаружил немало примечательного. Порой ему казалось (или СОВСЕМ НЕ казалось), что сквозь русского Карлсона, каким представлялся окружающим Кирилл Легейдо, просвечивал Карлсон шведский – неоднозначный и злобненький. Легейдо нередко обижал людей. Причем обижал так, что они даже пожаловаться не могли, а если пожалуешься, предстанешь перед всеми болваном, лишенным чувства юмора. Взять хотя бы эти шаржи. В одно прекрасное утро Легейдо волевым решением просто приказал всем представительным лицам агентства позировать перед художником, хотели они того или нет, после чего результаты художнической деятельности были немедленно вывешены на стену в креативном отделе. Не всем объектам шаржей они понравились. Вот арт-директор, например, не слишком полюбил свою огражденную рамочкой полноту – тем более что на шарже он как-то утрированно выпячивает брюхо. А Савельев – просто какой-то сморчок, головастик в очках. Все узнаваемо, все очень метко подмечено – и именно потому способно ранить. Но никто не протестовал. Ни один человек не попросил переделать или снять свою картинку. И не потому, что Легейдо стал бы его за это зажимать: Кирилл всегда был очень демократичен, отзывчив к новым предложениям. Просто он создал в агентстве такую атмосферу, в которой человек, возмутившийся по поводу шаржа, рисковал превратиться в посмешище. А смех – не менее сильное оружие, чем страх. Правда, менее сильное, чем любовь... По крайней мере, так утверждают знающие люди в Интернете. Илья пока что на любовь смотрел скептически.
Любили ли Кирилла Легейдо его сотрудники? Если бы незадолго до смерти провели в «Гаррисон Райт» опрос, все сказали бы единодушное «да». А как там было на самом деле, кто теперь установит? Единодушие – хороший фактор, когда речь идет о коллективе. А кто знает, что творится в каждой отдельной человеческой душе? Даже если, с общей точки зрения, сотрудники обязаны были любить Легейдо за то, что он сделал агентство процветающим, у каждого могли быть какие-то личные причины для недовольства Кириллом как человеком.
Илья Синцов многое бы отдал за информацию, почему Кирилл Легейдо навевал на креадира Таню такую грусть. Или – совсем не грусть? То, что представляется грустью чужим глазам, для самой Тани могло быть радостью. Почему сейчас, когда она шла по коридору в сторону комнаты отдыха, так вздрагивали ее плечи? И лицо, он успел заметить, раскраснелось. Неужели известие о смерти генерального директора заставляет плакать креадира? Нет, причина тут не в депрессии, Илья зуб дает. А в чем? Если бы знать!
...После всего этого невыносимого дня, после массы хлопот, связанных со смертью Кирилла, Таня Ермилова была уверена, что ей не удастся заснуть, и на всякий случай положила на тумбочку возле кровати, прямо под ночником, маленькую розовую таблетку. Тем не менее глухой, без сновидений, сон стиснул ее в своих вязких объятиях, едва Танина коротко стриженная голова прикоснулась к подушке. Однако среди ночи креативный директор рекламного агентства «Гаррисон Райт» проснулась и некоторое время лежала, напряженно прислушиваясь к частым ударам своего сердца. Было чувство, будто кто-то ее разбудил... будто кто-то, тронув ее, беззащитную, спящую, за плечо, отступил от кровати, но не ушел. И сейчас он стоит в опасной близости... скрывается в темноте... может быть, вон там, возле торшера, сливаясь с его узкой тенью... Чувство, с логической точки зрения не выдерживающее никакой критики, но иррационально- сильное. Стук сердца панически нарастал.
«Ну чего ты, чего ты, глупая? Кто может находиться в твоем доме, кроме тебя?»
Это верно: никто не может. Некому! Таня привыкла жить одна. Из родительского дома, прочного, надежного и консервативного, Таня сбежала в двадцать два года. И правильно сделала: страшно представить, как стучал бы сейчас на нее кулаком по столу отец, свято уверенный, что все рекламщики – бездельники и проходимцы; как поедом ела бы мать, внушая, что если у тридцатилетней женщины нет мужа и детей, это означает позор и полное нравственное падение... Да пошли вы все! «Да пошли вы все!» – кричала Таня не своим родителям (с которыми виделась регулярно раз в три месяца и разговаривала вежливо, стараясь придерживаться нейтральных тем), а какому-то безликому большинству, аморфной толпе, с которой она ни разу впрямую не сталкивалась, но кожей чувствовала, что эта масса реально существует и поджидает только удобного случая, чтобы поглотить и переварить Танино «Я». Да пошли вы все, Таня не хочет быть женщиной! Если женщина в вашем представлении – это вьючное животное, предназначенное для того, чтобы непрерывно возиться с детьми, облизывать мужа-хама только потому, что он – как же! – мужчина, зарабатывает гроши на работе, которая требует не творческого начала, а монотонной исполнительности... в таком случае, пардон, Таня предпочитала не быть этим вечно страдающим существом. Лучше она будет, как сейчас, своим в доску парнем. Активным, насмешливым, талантливым, пробивным. А мужчины в доме нет, так что же! Проживет и одна, не станет вешаться!
Таня не заметила, в какой момент ее всегдашние рассуждения на тему личной жизни вытеснили охвативший при пробуждении страх, но это произошло. Темнота снова стала заурядной ночной темнотой,
