ему вдруг стало страшновато: уж не читает ли она его самые потаенные мысли?
– Я не о себе, – неохотно буркнул он. – Или вот тоже… Не помню, где и от кого слышал… Давняя история… Представь себе, жил да был один, как ты говоришь, мальчик. Нормально жил. Без особых претензий, но всего ему хватало. И того, и другого, и третьего… Однако была у него… даже не страсть и не потребность – вот, то самое слово! – которой следует стыдиться, нет. Ну просто, скажем так, он был более легкомыслен, чем следовало бы при его-то жизни. Он любил наслаждения. И старался получить их везде, где мог, ничего не пропуская. И даже не думая, что этим самым он может кому-то причинить неприятности, боль. Эгоист? Да, пожалуй, и не очень. Скорее, как все нынешние, думающие, вопреки тому, чему учили в школе, не о Родине, а о себе. Так оно и спокойнее, и удобнее, и правильнее, в конечном счете – новая система отношений между людьми частенько напрочь исключает альтруизм… Я понятно говорю?
Она с юмором посмотрела и ответила:
– Я скажу, когда станет понятно.
– Только не забудь, – серьезно подсказал Турецкий. – Короче, жил, брал от жизни то, что нужно было лично ему. Если требовалось кого-то отодвинуть, отодвигал без смущения. Он, понимаешь ли, не то чтобы предавал – близких, друзей, знакомых, посторонних ему людей, нет. Он им всем недодавал! Тут ведь как? Щедрый – так он щедрым и остается. А быть щедрым наполовину – это уже называется иначе. И при чем здесь слово «предательство», верно?
– Согласна.
– Отлично. Так мы в конце концов и поймем друг друга. Я – в смысле той байки, которую рассказываю. Или притчи, как угодно… Словом, однажды настал момент, когда этому человеку… мальчику, было сказано: вот что, парень, жил ты до сих пор весело, избегая думать, как делают все, тебе подобные. Но – пришло время, давай решать. Он испугался: а чего решать? Я что, мешаю кому? А ему отвечают: получается так, что мешаешь, надо или – или. Либо ты больше не будешь плавать таким вот симпатичненьким говнецом, извини, в привычной тебе проруби, либо ты сделаешь наконец решительный шаг! Что у тебя все наполовину? Потихоньку предавать – это еще не настоящее предательство. Так давай уж, мол… Но! Твой решительный шаг будет хорошо оценен. С той минуты, как ты совершишь последнее – и настоящее – свое предательство, то есть, другими словами, крупный поступок, ты станешь баснословно богатым человеком. И сможешь удовлетворить любое свое желание. Любое! Ты еще не так стар, чтобы перестать желать чего- нибудь недоступного. У тебя немедленно появятся совершенно иные, более интересные перспективы. Ты вновь познаешь любовь – какую, другой вопрос. Все будет зависеть исключительно от тебя самого. А может, тебе больше и не захочется семейных привязанностей, у тебя будет масса других удовольствий… Ну хорошо, говорит он, это все – мне, а что же вам? Правильный вопрос, усмехнулся его собеседник. А нас очень устроит, что от тебя откажутся все твои былые привязанности – друзья-приятели и прочие. Ты будешь одинок. Внутренне. А внешне – тебя немедленно окружат толпы новых приятелей. Для пьянок, для походов по борделям. Для сна и отдыха. Для всего. Но ты, повторяю, останешься один. Ну как?… И дали ему немного времени – на размышления.
– Что же? – спокойно спросила Илона.
– Не поверишь. Он не смог выбрать для себя одиночества.
– То есть?
– Понятия не имею, что с ним случилось. Давно было. Я ж говорю, уже и не помню, от кого слышал. Может, от Славки. Хотя вряд ли, он не любит всякие заморочки, он сторонник полной ясности во всем. Любопытная история, да?
– Ты сказал: притча. Кажется, это не одно и то же.
– Ты права.
– Знаешь, пока ты рассказывал, у меня появилось ощущение, что мы с тобой как двое пассажиров в вагонном купе. Случайные попутчики. Поезд скоро остановится, и мы отправимся каждый в свою сторону и никогда больше не встретимся.
– Ты хочешь сказать, что только таким вот нечаянным соседям и доверяют всякие душевные истории?
– Ты угадал. Жаль, что ты рассказал эту притчу. Без нее у нас могло бы, мне казалось, что-то получиться, пусть даже несерьезное, а так, для сна и отдыха, как ты выразился. Очень, кстати, точно. Но теперь ты должен ненавидеть ту случайную пассажирку в твоем ночном купе, для которой так старательно сочинял печальную сказку про своего нехорошего мальчика.
– Я знал, – после паузы сказал Турецкий, – что большинство женщин не понимают иносказания, они все воспринимают буквально. Может, так оно и задумано природой. Но от этого не легче. Ты просто не выспалась. Допивай свой коньяк и иди поспи еще. Я разбужу тебя, когда придет время. А мне надо кое-что написать.
– А как же поедешь на работу? После этого? – Она кивнула на его стакан, полный коньяку.
– Мы – люди привычные, – ответил Турецкий и опрокинул стакан в горло.
Илона молча выпила, поднялась и ушла, волоча за собой по полу полы распахнувшегося халата.
А Турецкий, убедившись, что она улеглась и с головой накрылась простыней, прикрыл дверь в комнату, принес на кухню от Нинки несколько чистых листов бумаги, шариковую ручку, сдвинул в сторону закуски и приготовился писать. Ему было сказано, что он должен написать. И он знал, что напишет. Но надо было найти удачную форму. Все-таки в душе Александр Борисович оставался журналистом. А это – обязывало…
Грязнова он разбудил в шесть утра, когда «заявление» было написано и вложено в желтый конверт, который Турецкий вытащил из кармана своего пиджака. Это тот самый, в котором были билеты на самолет. Но, принеся его на кухню, Турецкий вспомнил о пистолете, что лежал в сумочке Илоны. Что-то ему не давало покоя. Вот он и позвонил. Нечего, мол, валяться, нормальные люди по субботам пашут.
Славка долго «кхекал», будто отплевывался, потом, узнав Турецкого, раздраженно спросил, какой черт его подвиг в такую рань.
– Это твой пистолет у нее? – прямо спросил Александр.
– Какой?… – снова начал было Грязнов, но, помолчав, хрипло сказал: – Ну а чей же еще? Ты много видел баб, которые в сумочках пушки таскают?
