десятка вросших в землю изб. А сам Однокозов, как вскоре узнал у случайной бабы, встреченной на грязной улице, проживал, собственно, не в Бушарине, а как бы на выселках, носивших название Слобода. Но на машине туда уже было не добраться. Пришлось оставить «шестерку» у крохотного магазинчика под присмотром пожилого сторожа и шлепать по грязи пешочком.
Перемазался, несколько раз оскальзывался, приведя обшлага брюк в совершенно негодное состояние. Но – добрался-таки. И больше всего боялся, чтобы по дороге его не застал дождь, который собирался все утро, с самого рассвета, еще от Москвы. Ко всему прочему, не хватало еще и вымокнуть до нитки.
Через Слободу тянулась всего одна широкая и немощеная улица, если проселочную дорогу, изрытую и перепаханную, всю в лужах и прошлогоднем сухом бурьяне, можно называть улицей. С обеих сторон ряд брошенных, иногда заколоченных, иногда сгоревших или обрушившихся деревянных изб.
Помятый старик в серой телогрейке и с каким-то бесноватым лицом, одиноко, как дождь, бродивший среди этих луж, указал Турецкому нужный дом – в самом конце деревни.
– Эдик-то? – переспросил он. – Здеся, здеся, живет себе. Во-он тот дом! Видишь, сынок?
– Вижу, – сказал Турецкий.
– Вон туда и ступай. А ты, часом, не из интерната?
– Из какого еще интерната?
– Ну не знаю, – уклончиво ответил хитроватый старик. – Так не из интерната?
– Нет, я сам по себе.
– Ну-ну… – Глаза у старика глядели недоверчиво. Похоже, он не поверил Турецкому. – Ну-ну… Сам по себе. Ишь ты…
Турецкий прошел к дому, где жил Однокозов, через заросший двор с раскиданными у дощатого сарая недорубленными поленьями.
Не хватало еще наткнуться на собаку. Но собаки здесь не было. И вообще в деревне не было слышно ни петуха, ни коровы, ни собаки.
– Эй, хозяин! – крикнул Турецкий, стоя на крыльце и не решаясь войти.
Никто не ответил.
– Хозяин! Эдик!
Турецкий прислушался. Молчание.
– Однокозов!
Где– то внутри что-то будто шевельнулось, дернулось, но звук тотчас же и пропал.
«А может быть, и показалось», – подумал Турецкий и отворил заскрипевшую дверь. В доме было пусто и тихо.
– Эй, хозяин! – снова позвал Турецкий и переступил порог комнаты.
В углу на самодельной деревянной кровати, ножками которой служили обыкновенные березовые чурки, лежал, укрытый какой-то шкурой, небритый и нечесаный мужчина лет пятидесяти.
Когда Турецкий вошел, тот открыл глаза и стал молча наблюдать за гостем. От этого равнодушного и в то же время назойливого взгляда Турецкому стало не по себе.
– Тебе чего? – спросил человек под шкурой.
– Мне нужен Эдуард, – сказал Турецкий.
Тот подумал. Ноги под шкурой зашевелились, одна нога почесала вторую, но сам человек под шкурой так и не двинулся.
– И зачем тебе Эдуард? – спросил он.
– Нужен, – сухо ответил Турецкий.
– Какой же именно?
– А здесь что, несколько Эдуардов?
– Один я, – сказал человек.
– Однокозова мне… Ты, что ли, Однокозов? Погоди, Эдик, ты?… – Турецкий не верил собственным глазам.
– Я. Откуда ты меня знаешь? Ты что, снова из налоговой? Я же говорил вам, что у меня ничего нет.
– Эдик… – Турецкий сделал шаг навстречу. – Неужели не узнаешь? Это я. Турецкий, Саша. Неужели не помнишь? Мы же с тобой…
– Кто? Повтори. Не слышу. Звенит в ухе. Колокольчик тут у меня.
– Какой колокольчик?
– Ну как будто колокольчик. Звенит и звенит. Дзынь, дзынь…
Он стал медленно, неуклюже, словно медведь, вставать со своего места. Встал, обернулся к пыльному окошку, громко зевнул на весь дом и остановился у почерневшего деревянного стола с объедками.
– Турецкий я. Саша Турецкий, – повторил гость.
– Что-то не помню… – Он снова зевнул.
Вид у него был удивленный и в то же время совершенно, как могло показаться, равнодушный ко всему. В
