договорились здесь с национальными корнями не считаться, но виновата, наверное, все же кровь ссыльных поляков, унаследованная по материнской линии уроженкой Нижнего Уральска. Откуда, скажите, как не от ссыльных шляхтичей, у Марины это изящество, эта графская посадка головы, эти крошечные руки и ноги, а главное, эти лесные зеленые глаза? Стоило ей на первом курсе попристальней глянуть своими зеленейшими, как чертово зелье, глазами на молодого профессора Шарова, и профессор замер. Но тут же, как в детской игре, отмер, чтобы начать великолепную осаду той, которая сразу стала для него единственной. А через полгода стала его женой… Разносят злые языки, что, дескать, напрасна была эта осада, сопровождавшаяся букетами, бутылками качественного вина (чтобы раздобыть такое вино в антиалкогольную эпоху, требовался настоящий героизм), а также чтением стихов и едва не серенадами под балконом институтского общежития. Достаточно было бы прямо, с ходу, сделать Марине предложение, и она бы не отказалась. В общежитии-то, в комнате с тремя соседками, канифолиться радости мало, а Руслан, если и не унаследовал от родителей, тоже профессоров, красоту, зато унаследовал огромную профессорскую «хату» в самом центре города, и в наши дни для семейного счастья этот пункт важней. А внешность — это так, на любительницу одноразовых приключений.
Впрочем, разве Руслан Шаров — урод? Нет, этого не скажешь. Самые придирчивые арбитры мужской красоты сойдутся на том, что внешность у него своеобразная. Если уж мы пустились в разговоры о генах (которые, конечно, значат меньше, чем среда и воспитание), в профессоре Шарове невооруженным глазом видна изрядная доля восточной крови… «Резиновый Будда» — так обозвал его за глаза несколько лет спустя Маринин друг, выведя на поверхность то, что она сама долго пыталась и не могла сформулировать. Действительно: овальное плосковатое лицо, непроницаемые узкие глаза, полные губы, всегда готовые сложиться в уклончивую, обаятельную и загадочную полуулыбку. Голый череп блестит, будто его амальгамой намазали: рано обнаружив зарождение лысины, Шаров бреет голову с двадцати семи лет. Прибавьте к описанным чертам наследственную шаровскую склонность к полноте, которая равномерно раздувает тело молодого профессора, делая его гладко-обтекаемым, и получите… Резинового Будду? Или попросту резинового пупса?
Тот, кто в недалеком будущем придумает оба прозвища, сейчас невдалеке от Марины скромно занят рисованием плаката, оповещающего о дате КВН. Остроумца зовут Леня Ефимов, и острый ум его проявляется не только в шутках, но и в профессиональной сфере. Лидер студенческого научного общества, победитель олимпиад. Однажды ему доверили вести занятие у первокурсников, и Леонид Маркович, как почтительно обращались к нему эти неоперившиеся юнцы, показал себя неплохим преподавателем. Но сейчас весь Ленин интеллект куда-то испарился, и он не в состоянии сложить буквы в простую надпись… Леонид знает, что тому причиной: Маринина миниатюрная подвижная ступня, обтянутая не по-зимнему прозрачным чулком, подбрасывающая туфельку. От этой туфельки его колотит лихорадка.
Лихорадка усиливается, когда Марина, обувшись наконец как следует, помогает Артуру облачиться в только что законченный ею костюм под кодовым названием «диполь»: овальный каркас, с одной стороны натянута материя желтая — с другой синяя, с одного конца наклеен бумажный «плюс» — с другой «минус»… Как она ласково, с безотчетной женственностью, натягивает на нелепого Ипу это нелепое сооружение! Как свободно соприкасаются их тела! Леонид чувствует, что у него в самом деле подскочила температура. Если сейчас вдобавок вообразить на месте Райзена законного Марининого супружника Шарова, Леню постигнет разрыв сердца, и медицина его не спасет…
— Привет артистам! Голодные? Садитесь жрать, дети уральских гор!
Восторженные вопли. Валька Баканин вваливается в аудиторию, как Дед Мороз: огромный и праздничный. Где Валька, там всегда праздник: такой же записной шутник, как и Ефимов. Но если шутки Леонида многих задевают, то Баканин острит беззлобно. С ним всегда тепло… Правда, в данный момент от него пышет и жаром, и холодом. Холод он принес на плечах своей оттаивающей от снега куртки, жаром пышет объемистый сверток у него в руках.
— Здравствуй, дедушка Мороз с бородой из ваты! Ты подарки нам принес…
— Все, парни, дальше не надо, — машет рукой Валя. — Знаю я, чем этот детский стишок кончается. Вот и ходи после этого для вас за съестным!
— Дедушка Валя, а с чем подарочки?
— Специально для вас, внучата, есть и с рисом, есть и с курагой.
— Ну-у! А с мясом что, не было?
— Мяса в стране не хватает, вы что, газет не читаете? Вчера отправили на заслуженный отдых последнюю буренку в передовом колхозе «Рассветы Ильича»…
— Хорош привередничать, — подает голос Парамонов. — Ешьте, пока горячие!
Как-то так исторически сложилось, что Бориса Парамонова никто не зовет по имени — исключительно по фамилии. Наверное, потому, что уж очень он звучанию своей фамилии соответствует: основательный, похожий на отменно работающий агрегат. Одним словом, «пароход и человек», как назвал его все тот же Леонид Ефимов. Если Ефимов постоянно стремится к лидерству и обижается, оказываясь на вторых ролях, то Парамонов совершенно не честолюбив. Для вторых ролей он, можно сказать, создан. Вечно на подхвате. Новых идей не рождает, зато любую идею готов развить и довести до совершенства. Преподаватели в кулуарах сулят Парамонову большое будущее: голова, конечно, у него не золотая, зато задница железная. А часто случается, что терпеливой железной задницей люди высиживают себе и должности, и деньги…
Пирожки расхватали мигом, невзирая на начинку. Едят, обжигаясь. На улице холод минус двадцать пять градусов, в желудке горячий пирожок — здорово!
— С Новым годом! — шутливо чокается своим пирожком о Маринин, будто бокалами соприкасаясь, Леня Ефимов. Разваренный рис лезет из надкусанного отверстия.
— С новым счастьем! — поддерживает шутку Марина, и глаза ее становятся такими невыразимо зелеными, что в их глубине тянет заблудиться, как в лесу, полном чудес.
Скоро они перестанут быть студентами. И, разумеется, в самостоятельной жизни их ждет много-много нового счастья…
Работа главы концерна «Зевс» иногда затягивалась далеко за полночь, однако в Главное следственное управление ГУВД Баканин явился строго в назначенное время, отбросив все дела. Ему предписано было прибыть «для беседы» к майору юстиции Эдмонду Дубине. Когда Баканину выдавали заранее заказанный пропуск на вахте, он мысленно посочувствовал неведомому майору: если человеку было суждено носить фамилию Дубина, зачем родители усугубили ситуацию именем Эдмонд? Но стоило Баканину очутиться в кабинете, сочувствие растворилось, как ложка сахара в стакане горячего чая, при виде майорской внешности. Фигуру Дубины обозреть не удавалось, потому что больше половины ее скрывал высокий стол, но, судя по узким, наклоненным вперед плечам и длинному худому лицу, он обязан быть тощ и сутул, как полуобгорелая спичка. Лицо майора напоминало выцветшую, вываренную в компоте курагу — своей морщинистостью и своеобразным цветом, заставлявшим заподозрить какую-то нудную хроническую болезнь. Выражение лица тоже вроде бы свидетельствовало о болезни или о затяжном страдании иного рода: тонкие губы, далеко отстоящие от носа, поджаты, глаза, окруженные склеротическими веками, — недовольные, колючие, пронзающие посетителя до костей. Валентин отметил, что майор Дубина напоминает ему какого-то артиста — только вот не успел вспомнить, кого именно…
Не успел, потому что исследование майорской внешности было прервано обрушившейся на Баканина темнотой. Нет, это не значит, что в кабинете погас свет. Темнота оказалась плотной и душной. От нее воняло сырой землей и гнилой картошкой. В конце концов ведь это и был мешок из-под картошки, который неожиданно надел Баканину на голову кто-то, стоявший позади него. Кто-то, кого он, войдя, не заметил.
От неожиданности Валентин рассмеялся. Все происходящее казалось так дико и несообразно, что воспринимать иначе, как чудовищную шутку, он это не мог. Ему никогда не надевали на голову мешков из- под картошки, и он в самом невероятном сне не мог увидеть, что такое случится, и когда это все-таки происходит, и даже не во сне, а наяву, и даже не в компании расходившихся подвыпивших друзей, а в Главном следственном управлении, — как он еще мог реагировать, кроме смеха? Ведь поступить иначе означало бы признать, что такое способно твориться всерьез, твориться с ним. А этого признавать ни в каком случае не стоило, иначе… Иначе черт знает что еще придется допустить!
