– Знаешь, Шурик, кого я встретила у эскулапов?
Александр Борисович промолчал, не желая гадать.
– Аверьянова. Лет восемь назад я ему аккомпанировала. А он мне цветы дарил...
– Зря я его еще тогда не убил, – шутя, огрызнулся муж в ответ на явную подначку.
– Не будь кровожадным, Турецкий! И вообще, не исключено, что ему и так недолго осталось. Онкология. Что очень печально, но не в том дело. Я его до «Краснопресненской» подбросила. А он мне по дороге историю про художника Сашу рассказал. Его ты тоже должен помнить.
– Не помню.
– Ты его тоже убивать хотел. Из-за букетов, – улыбнулась Ирина.
– Не убил?
– Нет. Он почти сразу после знакомства нашего в Европу уехал.
– Ну и бог с ним.
– Не. Интересная история. Поучительная. Аверьянов вон чего мне рассказал...
– Художник Саша живет в процветающей Западной Европе. Сейчас он тоже процветает. Но были и другие времена, когда он – свежий эмигрант и молодой художник – еще только добивался хоть какого-то признания. И вот приезжаю я как-то в очередной раз с небольшими гастролями в славный средневековый город. Среди прочих новостей хочу узнать что-нибудь о Саше. Тут мне и говорят, что полгода назад эмигрантская судьба наконец-то повернулась к нему если не передом, то хотя бы боком. Потому как теперь Саша не жрет горький хлеб социального подаяния и не подрабатывает нелегально на какой-нибудь примитивной работке. Саша теперь признанный театральный художник.
– Это ж надо! – радуюсь я за художника Сашу. – И как же он там художествует? Наверное, декорации ваяет?
– Ну, не совсем, – отвечают мне Сашины друзья. – Он там статую лепит.
– Какую еще статую? – не понимаю я.
– А ту, – говорят мне, – которую у них в театре три раза в неделю разбивают в вечернем спектакле.
В ту поездку я с художником Сашей так и не увиделся. Поздравлений по поводу устройства в театр передавать не стал. Сами понимаете почему.
Примерно года через два меня уж совсем случайно снова занесло в тот же славный городок, и я снова поинтересовался судьбой художника Саши. Спросил прямо и без сантиментов: попал он уже с такой работой в психушку или еще нет? Меня поняли и не осудили. Тем более что я оказался прав. По прошествии двух лет лепки статуи, которую трижды в неделю разбивала какая-то «актерская сволочь», Саша действительно был очень близок к потере рассудка. Тем бы, вероятно, и кончилось, не соверши он невероятное открытие...
Дело было так. Однажды после спектакля, когда этот единственный в своем роде скульптор-демолинист лил слезы над осколками очередного творения, к нему в мастерскую заглянул некий местный театрал и спросил: нет ли у господина художника Саши какого-нибудь ненужного кусочка статуи на память о спектакле? Кусочков было «завались», и Саша «завалился»! Он «завалился» к центральному входу в театр вместе с лотком своих разбитых скульптур, и благодарные зрители стали раскупать их, как горячие пирожки. За пару-тройку спектаклей ему удалось сбыть театралам все осколки своих творений и десяток битых кирпичей в придачу. Полученных денег с лихвой хватило, чтобы заткнуть и утеплить наметившуюся в душе художника трещину. С тех пор он полюбил свою работу. Статую стал лепить радостно и самозабвенно, специально разработав модель, которая при минимуме ударов молотком давала бы максимум красивых, эстетически совершенных осколков. Еще через некоторое время он вступил в западноевропейский аналог союза художников и в конце концов запретил называть себя Сашей.
Теперь его зовут господином Александром. У него новая жена. Шикарная вилла. Прекрасная мастерская. Прочие признаки достатка и благополучия. Он пишет весьма посредственные, но зато очень модные картины. А еще господин Александр страшно ненавидит театр.
– Вот так-то, Турецкий. – Ирина Генриховна взглянула на градусник и покачала головой. – Поднимается, зараза. За тридцать восемь перевалила. Ладно, провожу тебя – и отлежусь. Я вот ведь о чем. Ты когда-нибудь точно так же возненавидишь свою прокуратуру, Турецкий. Изматывает тебя эта работа. Я же вижу. Убийцы твои, наркоманы, маньяки и жмурики... они ведь не просто так. Ты нервничаешь, по командировкам мотаешься, осунулся вон. Но из твоих подопечных даже осколков поганых на продажу не набьешь. И будешь ты, Шурик, когда окончательно устанешь и возненавидишь все это – нищим...
– Не бухти, Генриховна, а? – Не очень-то понравилось Александру Борисовичу настроение супруги. Да и здоровье внушало опасение. – Это у тебя от температуры, видно. Ты лечись, правда, береги себя тут. На процедуры ходи. Ты мне нужна еще.
– Зачем это? – хитро усмехнулась жена. – Старая, больная женщина...
– Кокетка ты юная, Ирка! – ответил он, подошел к сидящей супруге, обнял за плечи и поцеловал в макушку. – Не грусти тут без меня, ладно? Мы там ненадолго уже. Возвращаться пора. А насчет сумы нищенской тоже не беспокойся. Уйду на пенсию – начну мемуары писать про жмуриков. Я много чего вспомнить могу. А чего не смогу – сочиню...
– Фантазер ты, Шурик. – Жена потерлась головой о нежную руку супруга. – Сочинишь, конечно. Тиражи круче, чем у Лукьяненко будут. Озолотимся. Ладно, иди одевайся. Тебе ведь пора. А мы тут с Нинкой потерпим, подождем. Только ты постарайся надолго на своем курорте не зависать. А?
– Я вернусь, Ириш. Ты не болей только...
– Так что теперь делать-то будем? – Александр Борисович хмуро оглядел подчиненных, когда они высказались все. – Надо наконец определяться, кому более всех выгодно было Калачева убирать, чьими руками это было сделано? Как тесно связаны дела журналистов с президентом Олимпийского комитета? Связаны ли эти смерти? Через кого и на кого нам выходить? Кого искать в первую очередь? Где направление главного удара? А то мы распыляемся очень сильно, господа сыщики.
Он глянул на Грязнова:
– Ну, генерал, тебе первое слово.
– Чуть что – так Косой? – Вячеслав Иванович усмехнулся. – Соображений много. И работы все больше. А вот с очередностью решать действительно надо. Мне представляется, что надо бить в самое продвинутое на данный момент дело: Кригер.
– Ого, – Турецкий демонстративно почесал затылок. – То есть Калачев побоку?
– Сам же знаешь, что нет. Но, как выяснил Поремский, Кригер убит намеренно – и не за гомосексуальные притязания, а за журналистскую деятельность. Свидетель Горохов опознал Саркисяна, тот теперь во всем сознался и уверяет, что Кригера продажным писакой обзывали, когда резали. Кстати, среди убийц он никого не знает. Называет местным только некоего Алекса, который его охмурить журналиста нанимал. Да и тот здесь только во время пляжного сезона. Остальные, скорее всего, гастролеры...
– А фотороботы троицы из «Жемчужины» этому свидетелю показывали?
Грязнов с Турецким уставились на Поремского. Тот растерянно переглянулся с Дерковским и опустил глаза.
– Не сообразил, Сан Борисыч, эх! – У него порозовели уши. – Старатель этот говорил же, что почти не видел их. Ну, мы ему только Саркисяна и предъявляли. Сделаем. Обязательно покажем, хоть и немного шансов.
– Вот видишь! – Грязнов поднял указательный палец, будто профессор на лекции. – Не факт, конечно, но даже фигуранты в этих делах могут быть общими. Хотя, нет, не факт... Но все равно, – продолжил, на секунду задумавшись. – По крайней мере, это не висяк, подобный смерти Краснухина в Красной Поляне. Там даже дела уголовного не завели, хотя отравить человека вполне могли. Знать бы, за что. А еще лучше – кто. Дело Заславской пока тоже выглядит довольно глухо...
– Могу сообщить, что она собиралась в своем последнем расследовании затронуть спортивную тему. Это директорша издательского дома вспомнила, – сказал Турецкий.
– Вот поэтому я предлагаю ход конем: Володю Поремского в Москву отправить. Пусть там разберется на месте. Кровь из носу, но надо обязательно узнать, кого Кригер собирался пощекотать своим бойким пером, – настойчиво предложил Грязнов.
– Курбатов интересовался в Москве Кригером. По моей просьбе, – ответил Турецкий. – Но даже
