– Вам кого эта-а? – раздался негромкий старушечий голос. – Звонитя куда-а?
– Это квартира Брискина Исая Матвеича? – строго спросил Грязнов, ничего не понимая.
– Яво, яво, милай! Только была яво, а тяперя я здесь живу, соседка его, Матрена Ивановна, стало быть. А ты, милай, к Исаю? Так это тябе не сюда-а, а на Богородское надо. Снясли яво, уж неделю, как снясли, милай. К Фирочке яво и снясли, как жа...
– В каком смысле снесли? – переспросил Грязнов, хотя ответ подсказывался, что называется, сам. – Он что, умер?
– Умер, милай, умер. Убили яво. Прямо в подъезде. Кирпичом, стало быть, по голове. Умер он. К жене его покойной и положили, в могилку-то. А что надо-то?
Действительно, что теперь надо? Да ничего, вздохнул Грязнов и отключился.
Умер... Убили кирпичом по голове... Надо бы съездить на Преображенку, там, в отделе милиции, наверняка этот случай известен. Странно, что по телевизору не видел в происшествиях, который смотрел регулярно... Да и невелика птица была этот человечек по кличке Розенбаум, чтоб сюжет о нем по телевидению показывать. А место себе на кладбище он, выходит, заранее приготовил. Рядом с покойной женой. Гляди ж ты, и не знал, что он был когда-то женат... На Богородском, кажется, давно уже не хоронят, значит, место для себя имел... Вот и отпел свое Исай Матвеич...
Но минутная скорбь была тут же вытеснена приступом злости. «Гиппократы» – будь они неладны! Ведь это про них развязал свой язык Розенбаум, когда его развезло от кайфа и от выпитого пива. А тот официант Вася вполне мог подслушать разговор – они же приятельствовали с Исаем. И разве непонятно было тому Васе, что за «клиент» пожаловал на встречу с Исаем? Вот, возможно, и результат.
Плохо это или хорошо, но спускать просто так смерть своего агента каким-то «гиппократам» Грязнов был не намерен. И чтобы не тянуть время, генерал кликнул Филиппа Агеева и попросил его съездить с ним на Преображенку и, возможно, сразу вернуться обратно.
Делать сразу несколько дел было неудобно, поэтому обезвреживание бомбы, оставленной в квартире Евы, отложили. Как и окончательное решение судьбы полковника Огородникова. Он по-прежнему отдыхал в ванной под неусыпным наблюдением Щербака, и дело это стало уже для него привычным. Оставался в квартире и Жеребцов. Прикованный одной рукой к батарее, под присмотром Володи Яковлева он писал свои подробные показания.
Ни полковник, ни бывший майор между собой не общались. Они даже и не знали о присутствии друг друга в этой квартире.
В ОВД «Преображенское», естественно, были в курсе о случае с гражданином Брискиным, которого огрели кирпичом по голове прямо у его собственного подъезда. Причем удар был нанесен с такой силой, что вмешательство хирургов вообще не потребовалось – голова была разнесена вдребезги. Человека, обладавшего такой чудовищной физической силой, в районе что-то не помнили.
Искать следы отпечатков пальцев на том же окровавленном кирпиче никто не стал, да их и невозможно было различить – зима же, люди в перчатках ходят, какие пальцы?
Опрос соседей тоже ничего путного не дал. Известно было, что Исай Матвеевич Брискин зарабатывает себе на жизнь тем, что играет на гитаре и немного поет в баре, неподалеку от метро «Щелковская», где заодно и кормится. Постоянного места работы у него уже давно не было. Но и бомжом он также не являлся, поскольку проживал в коммунальной квартире в старом доме на Прогонной улице, вблизи того кладбища, где его и похоронили. Там действительно уже давно никого не хоронят, но в старые семейные могилы еще иногда производят захоронения. А именно такая была у Брискина, даже памятник с бетонным надгробием стоял, на котором была высечена фамилия его супруги – Брискиной Эсфири Моисеевны, скончавшейся в семидесятом году. Вот к ней под бочок, как говорится, и лег непутевый супруг. Хоть здесь успокоился.
А почему успокоился? Да, говорят, слишком много от него всегда шуму было с его вечной и неразлучной гитарой. Вся местная шпана под его окнами всегда хороводилась. Романтику они, видишь ли, искали в блатных песнях.
Так что смерть его ни у кого не вызвала большого сочувствия. Умер и умер. А сам факт смерти отнесли к бытовым причинам. Наверняка перепились, а он, говорят, еще и «травку» употреблял, вот и передрались. Свидетелей нет, очевидцы если и были, так промолчат. Дела не возбуждали. А в комнате его теперь проживает старуха-соседка, ютившаяся прежде в бывшем чулане, совершенно не приспособленном для нормального жилья. Так что единственный, кто выиграл во всем этом деле, это была, несомненно, она. И выселять ее никто не собирался. Как и расселять когда-нибудь эту старую коммунальную квартиру, где самому молодому жильцу давно уже перевалило за шестьдесят лет.
И это прекрасно понял Вячеслав Иванович. Но он захотел тем не менее пообщаться с соседями покойного.
Все оказалось именно так, как рассказали ему в милиции. В доме было восемь комнат, занятых стариками. К слову, о Брискине они ничего плохого рассказать не могли. Шумный был маленько, так ведь один жил, а компаний в дом не водил. Не пил, по большому счету, не курил. А что под дурачка косил, так надо ж на жизнь зарабатывать...
Грязнов особо уточнил: не бывало ли в его компании здоровенных таких мужиков? Не навещали ли они его на дому?
Нет, ничего подобного никто не видел. Жил Исай Матвеич одиноко и даже женщин сюда после смерти супруги не водил. Так бобылем и помер. Одна его старая гитара на стене осталась.
Пожалели старика и разошлись. Грязнов попытался выяснить, не осталось ли после смерти Исая каких- нибудь документов, бумаг? И этого тоже не было. А которые были, так их сразу снесла на помойку Матрена Ивановна. Но и там ничего «сурьезного» не было, так она уверяла Грязнова, при этом непрерывно крестясь.
Пусто.
Оставался еще, правда, бар на «Щелковской». Оставался бармен Вася. Вот к нему и отправились Грязнов с Агеевым.
Но и в баре их ждало разочарование. Вася, оказывается, уже здесь не работал. Нет, он не был ни в отгуле, ни в отпуске, он просто не служил здесь больше. Сказал, что нашел более выгодное и денежное место и тут же уволился. Его отпустили без особого сожаления, поскольку на его место было немало куда более опытных и послушных претендентов. Во всяком случае, без таких, как у Василия Игнатьевича, претензий.
Что за претензии? А он предпочитал обслуживать не массового посетителя, как здесь положено, а элитного – из кабинетов. Там, мол, и обращение другое, и чаевые покруче. И, надо отдать ему должное, с богатыми клиентами он умел ладить. Но это вызывало естественный протест у остальных официантов. Однако у Васи с хозяином, видно, был какой-то договор, и они его не нарушали. Вася и уволился легко. Принес заявление, повернулся и тут же ушел, ни с кем толком не попрощавшись.
Естественно, он не сказал, куда поехал устраиваться. А вот насчет его домашнего адреса, это можно посмотреть, если он остался.
Управляющий этим питейным заведением не был здесь хозяином, бар принадлежал некоему Караеву, как заявил директор Грязнову, предварительно внимательно ознакомившись с его удостоверением и проникнувшись определенным пиететом к гостю. Правда, самого Караева директор не видел ни разу, от него постоянно, каждую неделю, приезжает посредник, который и забирает выручку. Этого, Чугунова, директор знал, типичный братан, а Караева, нет, более чем за год так ни разу и не встречал.
– Его, часом, не Исламбеком зовут? – поинтересовался Грязнов.
– Вполне может быть, не знаю, – ответил директор, простой мужик с немного косящими, видно от рождения, глазами.
– Ладно, я потом проверю. А где живет этот ваш Василий Игнатьевич? Кстати, как его фамилия?
– Сукин у него фамилия, да-да, вы не удивляйтесь... А вот адрес? Да он же где-то был...
– А какого он года рождения?
– Вася-то? Семьдесят пятого, кажется. Ну да, он же у нас собирался свое тридцатилетие в этом году отмечать, но... видно, не получилось что-то... – И директор снова принялся рыться в своих бумажках. – Нет, не могу найти. Анкету он не заполнял... Его тот же Чугунов, помнится, и привез – от хозяина. Ну да, так оно
