хрусталя… Куда девались те деньги, которые получала Лариса в качестве взяток, непонятно, возможно, она их хранила в чулке или в банке. Скажем, трехлитровой.
Уткин начал без предисловий:
– У нас не должно остаться ничего общего.
Лариса посмотрела на него с удивленной усмешкой:
– Я тебя умоляю, нам и так нечего делить.
– А Катя?
– При чем здесь Катя? – не поняла Лариса.
– Я прекрасно вижу, что она тебе в тягость. Ты не сможешь воспитать из нее человека.
– А ты сможешь? Повесишь ей над кроваткой моральный кодекс строителя коммунизма и будешь на ночь читать работы основоположников вместо сказок? – Выражение ярости промелькнуло на ее лице.
Катя спала за стеной, и они вынуждены были говорить очень тихо, хотя обоим хотелось поскандалить как следует.
– Не ломай комедию, – полушепотом выкрикнул Уткин.
– Ты что же, считаешь, что со мной девочка вырастет обездоленной? – Лариса действительно была возмущена до глубины души.
– Я этого не говорил. Однако я, наверное, смогу быть ей лучшей матерью, чем ты, и уж точно лучшим отцом, чем тот, за кого ты…
Лариса действительно собиралась замуж за очень перспективного, правда, уже сорокапятилетнего работника Внешторга, который, приехав погостить на свою историческую родину в Тихорецк, влюбился в нее до беспамятства и жаждал посвятить ей остаток своей жизни и бросить к ее ногам все блага мира, которые он успел накопить за десятилетие плодотворного труда на ниве внешней торговли.
– И ты намерен ее удочерить? – поинтересовалась она.
Уткин уже был морально готов услышать, что отцом-то он как раз и не является, но этого не произошло. Он почувствовал себя увереннее:
– Да, намерен, иначе не подошел бы к тебе на пушечный выстрел. И еще: я увезу Катю в Краснодар, и с тобой, надеюсь, мы больше никогда не увидимся.
– С тобой – с удовольствием. Но Катя и моя дочь тоже, никто не может запретить мне с ней встречаться.
– То есть ты в принципе согласна, но тебя смущают детали? – Иван Сергеевич не ожидал, что все будет так легко.
– Разве я сказала, что согласна?
– А, я понял! Ты хочешь поторговаться?
Разбуженная Катя со слипающимися глазами появилась на пороге. Постояв в нерешительности, она забралась на колени к отцу и, свернувшись клубочком, тут же уснула снова. Они вынуждены были перейти на шепот.
– Ты мерзавец, Уткин.
– Что же ты меня не выгонишь? Можешь считать, что я очень подходящий мерзавец, тебе со мной, с мерзавцем, повезло!
– Допустим, – Уткин почувствовал в ее голосе нотку смирения, – но ты должен кое-что для меня сделать.
– Например?
– Я собираюсь в Чехословакию…
– С будущим мужем?
– Представь себе. Но ты же знаешь, какие у нас с этим строгости… В общем, мне нужна хорошая характеристика.
– Это все?
– Сделай, потом посмотрим.
Они поженились, и Уткин усыновил Катю. Потом развелись, и по решению суда девочка осталась с ним, от каких-либо алиментов он, разумеется, отказался. Судья, прекрасно знавший разводящихся, не стал читать типичную проповедь о том, что при разводе ребенку предпочтительно было бы остаться с матерью. Уткин первый и последний раз в жизни «нажал на все рычаги», и процедура с женитьбой и разводом заняла минимум времени.
Уткин добился своего и уехал в Краснодар начинать новую жизнь на новом месте. А Лариса со своим перспективным супругом отправилась в Чехословакию.
Он обнаружил в себе совершенно непознанный пласт родительской любви. Сколько раз приходилось ему исправлять Катины ошибки, выговаривать, давать советы, но каждый раз это делалось учтиво, по-дружески и втайне ото всех, его замечания никогда не ставили ее в неудобное положение в кругу сверстников и не омрачали минут, проведенных вдвоем. Он пытался стать для дочки не только отцом, но и искренним, всепонимающим другом. И его гораздо больше заботило, как она себя чувствует, нежели как себя ведет. Не было глупого женского обожания: вместо того чтобы навязывать свою любовь, он старался делать так, чтобы Катя сама ее заслужила.
Когда Кате было четыре года, она спросила:
– Почему у других девочек и мальчиков есть мамы, а у меня нет?
