– ...После армии я погулял маленько, а потом устроился на авиационный завод имени этого хрена, как его, Лавочкина, что ли. Вот. В штамповочном цеху, когда я там работал, за станками стояли почти только одни женщины. Они изготавливали из стальной ленты мелкие детали, и те поступали потом на дальнейшую обработку, а я развозил их на электрокаре по другим цехам. И вот в том штамповочном была одна такая фифа с длинными черными волосами и огромными глазами, она работала на сверлильном станке. За ней все увивались, и я тоже, но добиться ничего не мог, она была холодная такая, стерва. – Олег немного помолчал, потом сказал: – Ну, правда, не совсем. Ходила все-таки с одним из заводской конторы, и тот всегда поджидал ее у контрольных часов, но вот однажды, когда нам пришлось работать сверхурочно, он ее не дождался. И тут я подумал: дай-ка попробую! Только так подумал – а она и идет, ну я спросил ее, конечно, не подвезти ли мне ее домой, у меня тогда был мотоцикл. И она сказала «да» и безо всякого села позади меня. Я ей отдал свой шлем, и она вцепилась в меня как кошка.
– Ага, – оживился Крикунов. – Ну-ну? Дальше-то что?
– Короче, я довез ее до дома, она жила в пригороде, и, когда мы ехали, ее волосы развевались, я все поворачивался и смотрел на них, а она и говорит: «Ты, дебил, смотри лучше вперед, если еще хочешь жить».
Крикунов снова заржал. Великанов молчал, отвернувшись к стенке, но что-то в этом рассказе заставило его напрячься.
– Потом я спросил ее, не сходит ли она со мной в кино, и она снова сказала «да», а у меня было такое чувство, будто мне морочат голову. Она пошла переодеваться, а я сидел в кухне и ждал. Ее мать или тетка, уж не помню точно, сварила мне кофе, а потом мы поехали в кино и маленько там пообжимались, а потом пошли в соседний бар, поужинали там и выпили, и она спросила, как же теперь я сяду на мотоцикл, а я, конечно, сказал, что это ерунда, – ну это правда была ерунда. В общем, я ее спросил, не поедет ли она ко мне, но она холодно сказала «нет» и еще, что это я себе вообразил, будто смогу ее трахать за кино и один ужин?!
Крикунов снова засмеялся.
– Ты будешь слушать или нет? – обиделся Олег.
– Молчу, молчу...
– Ну вот... Я молча довез ее до дома и всю ночь не мог уснуть, так мне было обидно. На следующий день за ней опять пришел ее жеребец из конторы и всю следующую неделю приходил тоже, но вдруг она с ним порвала – забрала, стерва, выше и стала ходить с инженером из конструкторского бюро, и тут уж я окончательно скис, жуткая тоска на меня напала. И вот не прошло и недели, как он является с секундомером в руке, чтобы сделать ей новые расценки. И главное же все видели: работала она специально медленно, а он не сказал ей ни слова и только записал количество сделанных штук, а как только она получила свои новые расценки, так поднажала, стала работать как бешеная и, конечно, бабок намолотила... Я еще тогда подумал, что добром это не кончится, ну и как-то так вышло, что потом она попала своими черными волосами в станок, они намотались на сверло, и ее начало медленно затягивать, а она не могла дотянуться рукой, чтобы выключить станок, и ей так и сдернуло все волосы с головы вместе с кожей. Так ей и надо, стерве такой.
– Так, – сказал Крикунов. – Так, и что?
– Ну «что», «что»! – раздраженно сказал Олег. – Нашлась какая-то сука, которая стукнула, что видела, как я ей «помог» с этим станком.
– Ах вот оно что, – протянул Крикунов. – Так ты, значит, помог?
– Ни хрена я не помог! Просто стоял и смотрел, как ее наматывает! Да разве ментам что докажешь?! Полгода в предвариловке промурыжили, теперь вот сюда, к вам. Тут как, вообще, жить можно?
– Жить, паря, везде можно, – хлопнул его по плечу Крикунов. – Другой вопрос – нужно ли? Правильно я говорю, Серега?
Великанов рывком сел на кровати.
– Ты что, Серега? – удивился Крикунов.
– Что-то чувствую себя паршиво. Пойду в туалет схожу.
– Вот-вот, – засмеялся Крикунов, – там много чем полезным можно заняться. Сделай себе что-нибудь для души, Серега!
Великанов вышел на воздух и посмотрел на небо. Становилось пасмурно.
– Что, доктор, – спросил сзади незнакомый голос, – уморили кого-то сегодня? Какой-то вы серый.
– Мы тут все одного цвета, – буркнул Великанов.
Он хорошо помнил женщину, за которой он приезжал с бригадой «скорой». Выглядела она действительно так, будто с нее сняли скальп. Ничего подобного видавший виды доктор Великанов в своей жизни не встречал. От потери крови она умереть не должна была – вовремя сделали перевязку. Но произошло заражение, за ее жизнь бились две недели, и она все-таки не выжила...
– Хорошо здесь, правда? – сказал человек таким неподдельно искренним тоном, что Великанов наконец с изумлением посмотрел на него. Кому же, в самом деле, может быть хорошо здесь, в лагере?!
Это был глубокий старик, приземистый, коренастый, лицо его было испещрено десятками морщин и, возможно, шрамов. Близко посаженные, немигающие глаза пристально смотрели на Великанова. Великанов подумал, что, возможно, он не такой старый, как показалось на первый взгляд. Он уже давно заметил, что у матерых уголовников такое бывает – именно лицо стремительно стареет, опережая тело, видимо, это следствие «профессии».
– И что же тут хорошего? – не удержавшись, сказал Великанов.
– Природа. Воздух. Красота, – коротко проинформировал собеседник.
Великанов вспомнил, что это человек, пришедший одним этапом с химкинским Олегом, новенький. Великанов не стал вступать в дальнейший спор, он уже был ученый и хорошо знал, что помалкивать – самый верный способ сохранить здоровье в неволе. Но он почему-то все же испытал какую-то потребность в том, чтобы ответить, словно находился в гостях, где к нему подошел подвыпивший человек с назойливым и бессмысленным разговором, и правила хорошего тона обязывают его по крайней мере не хамить. Кроме того, старик обладал какой-то странной харизмой – Великанов против своей воли почувствовал интерес к нему, будто этот многоопытный, судя по татуировкам на руках, и пожилой новичок знает что-то про его, великановскую, судьбу.
– Я бы предпочел, – сдержанно сказал Великанов, – гулять в этих замечательных краях по своей воле.
– Понятно, понятно, – закивал собеседник. – Как говорил Гёте, не занимайся я природоведением, я бы так и не научился досконально узнавать людей.
– Что?! – совсем уж изумился Великанов.
Удивляться в самом деле было чему. Один раз Великанов встретил в тюрьме, еще на предварительном следствии, человека, читавшего Карлоса Кастанеду и всерьез уверявшего, что, когда он дойдет до десятой книги, он овладеет искусством левитации, научится уменьшать плотность собственного тела и просто улетучится сквозь решетки. Великанова потом перевели в другую камеру, а любителя Кастанеды, по слухам, прирезали за карточный долг. Еще Великанов встречал изредка случайно угодивших в неволю людей гуманитарных профессий, которым как раз бы и пристало цитировать что-нибудь эдакое, высоколобое, но они, как правило, все больше интересовались Уголовным кодексом, своими апелляциями и прочими бессмысленными бумажками. Никто ничего подобного на памяти Великанова не произносил.
– При чем тут Гёте? – осторожно переспросил Великанов.
– Может, и в самом деле ни при чем. А может, и нет. Гений всегда каким-нибудь боком может встрять в самую бытовую, извините, ситуевину.
Надо же, подумал Великанов, извиняется, старый хрыч. А за что?
– Я в том смысле, что природа – вещь такая, она не очень-то позволяет с собой шутки шутить, – сказал старик. – Она всегда правдива, серьезна и сурова. Особенно наша, русская природа. Природа неизменно права, это человеку присущи ошибки и заблуждения. И если он не хочет в них признаваться, тогда уж... – Старик махнул рукой. – Нищего духом она чурается.
– Да прямо уж, – сказал растерявшийся Великанов. – Можно подумать... А что вы там... насчет Гёте?
– Гёте по этому поводу заметил, что растение тянется вверх от узла к узлу, завершаясь цветком и
