этот смотрит сочувственным взглядом, покачивает головой, как бы жалея его, Султана.
– Ваш ответ, Султан Абдурахманович? – мягко спросил Ветров. – Будете подписывать?
– Нэт! – яростно мотнул головой Султан и уронил ее на грудь.
– Ваше право, – спокойно ответил Ветров. – Подумайте, не торопитесь... Ну тогда я пойду? – словно попросил он разрешения. – Да? А вы думайте. Пусть листок полежит пока здесь.
Ветров вышел, а вместо него тут же появился Кравец.
– Что, падла? – прищурился он. – Жаловался на меня, да? А я вот тебе покажу сейчас жалобу!
И Бецоев снова пушинкой слетел с табуретки и грохнулся на пол...
Потом его поднимали, а он опять летел куда-то в угол, голова раскалывалась от жуткой боли, дышать было совершенно невозможно, казалось, что все ребра переломаны, его обливали водой... В самом страшном сне не смог бы он вообразить себе то, что обрушилось на его бедную голову...
Потом, кажется, с ним снова мягко беседовал Ветров, а после опять жестоко бил Кравец. Он терял сознание, казалось, что мучения длятся вечно. Но вдруг они прекратились, и Султан обнаружил, что лежит в своей одиночке на полу и руки его свободны от наручников. Он с трудом сел, словно на молитве провел ладонями по лицу и – странное дело! – не ощутил никакой боли. А вот тело словно побывало под гусеницами трактора – ни одного, казалось, живого места. Вспомнил: по лицу не били, на лице все видно, а что внутри – кто станет смотреть?..
В этот вечер капитаны расстались у входа в гостиницу. Кравец все еще находился под впечатлением не принесшего ощутимых результатов допроса. Ветров же, не принимавший участия в прессовке, был спокоен: он знал, что все еще впереди. Дозреет клиент. Никуда не денется. Если только, не дай бог, кто-нибудь не помешает. Но сейчас он видел, что Николаю нужна разрядка. Он и сказал:
– Давай, Колюня, я тебе сегодня мешать не буду, оторвись маленько, скинь стресс. А я, пожалуй, так и быть, навещу одну большую девушку. Сейчас звякну ей из администраторской и поеду.
Кравец не заставил себя упрашивать. Здесь же, в холле, подозвал парочку уже знакомых ему бойких девиц и повел их в номер. А Ветров, дозвонившись и выяснив адрес, вышел к площади и остановил первого же частника. Назвал ему адрес и через пять минут был на месте.
Анастасия Никоновна встретила его в абсолютной боевой готовности. Но оказалась не живодеркой, а вполне добросовестной хозяйкой, то есть отправила в душ, дала непомерной ширины халат, накормила вкусным ужином, после чего крепко, почти по-матерински, прижала к своей горячей груди и уже не отпускала до самого утра. Да он и не пытался вырваться. Зачем? Она так старалась, что и он невольно заражался ее страстью, а уютная обстановка квартиры придавала их бурным любовным игрищам загадочную пикантность. Нет, здесь совсем неплохо, думал Ветров, вспоминая, что, когда покидал вместе с Кравцом следственный изолятор, меньше всего думал об этой трепетной подруге, жаждущей бурных и бесконечных ласк. А подумал он о ней исключительно для того, чтобы отвлечь мысли от упертого дагестанца. Все-таки очень утомительно вышибать из упрямца нужные тебе показания! Да ладно бы – вышибать, а то ведь наоборот, надо играть совсем другую роль. Кольке полегче в этом смысле, хотя и у него тоже, конечно, кулаки не железные...
Он в самом деле устал – и от необходимости сдерживать злость и жажду врезать промеж глаз, а теперь еще и от беспрерывных стараний одуревшей от внезапного подарка Анастасии. А вот показать бы ей, чем приходится заниматься, хоть на минутку, предъявить того Бецоева, которого уволакивали в камеру, поди, в обморок бы грохнулась, чувствительная ты моя...
Она попробовала было посетовать, что он почему-то становится холоден к ней, к ее ласкам. Пришлось сознаться, что весь день провел в тюрьме, а это место – не самое лучшее для зарядки перед любовным свиданием. Ужаснулась, но поняла. Маленько отстала, разрешая вздремнуть. Но Ветров уже понял, что и это ненадолго, слишком уж разохотилась барышня. Однако он оказался неправ: стоило ему уснуть, как хозяйка тут же прекратила свои притязания, и он благополучно встретил утро в широкой и непривычно мягкой для него постели.
А с утра немедленно возвратились вчерашние проблемы...
Бецоев по-прежнему не поддавался ни на уговоры, ни на угрозы, ни на усиливающееся давление.
Кравец, который, по его словам, оторвался сегодня на всю катушку, а девки выпотрошили его до такой степени, что он сам себе теперь напоминал пушинку – такой легкий! – испытывал новый прилив сил. И продемонстрировал Султану Бецоеву более полный арсенал имеющихся у него в запасе средств воздействия.
– Как, ты не знаешь, что такое «ласточка»? Чудак, сейчас увидишь...
И Султану выворачивали руки за спину, после чего подтягивали за скованные наручниками запястья к трубе водяного отопления, проходящей у потолка. Потом швыряли на пол и обливали лицо водой...
Надевали целлофановый пакет на голову и завязывали на горле. Пока сознание не оставляло...
И снова били, били, били...
А потом «ласковый» мент сочувственно интересовался, не хочет ли арестованный подписать свои чистосердечные признания?
И – по новой...
Мутным своим сознанием Султан понимал уже, что от него не отстанут, и если теперь не добьются своего, то сделают что-то страшное... хотя, что может быть страшнее, он и не представлял себе. Разве что убьют. Придумают что-нибудь, повезут на машине, вышвырнут на обочине и пристрелят. Скажут – при попытке к бегству... Но и смерть в иные моменты казалась ему избавлением от мучений, которым уже бессчетное количество времени, казалось – всю прошедшую жизнь, подвергали его мучители. И кто из них был хуже, Султан не соображал – оба звери. Только один – дикий, а другой – подлый...
Ни на второй, ни на третий день «допросов», так ничего и не добившись от Бецоева, Ветров предложил Кравцу пожалеть костяшки собственных пальцев и кинуть черножопого в камеру к уголовникам. Пусть они его там примут по-своему и «опустят». Для гордого кавказского мужчины испытать насилие такого рода? А ведь он уже сидел однажды, значит, знаком с тюремными законами: «опущенный», «петух» – это уже не человек. Это – мразь. Полностью ломается психология, с тобой обращаются как с половой тряпкой, об тебя все ноги вытирают, а ты не смеешь даже и глаз поднять! Чем не испытание?
Старший контролер, который по указанию своего начальства выполнял отдельные поручения московских оперативников, сказал, что есть у него нужные отморозки. За пару бутылок водки и пяток доз отхарят кого угодно.
– Ну, за водярой да марафетом дело не станет, – заметил Кравец. – А ты скажи этим «мокрушникам», что «петушок» нам еще живым понадобится. Так что пусть фалуют в охотку, но не до смертоубийства.
И тем же вечером, после многочасового допроса, во время которого Султан несколько раз отключался напрочь, его повели в камеру, но не в ту, одиночную, к которой он уже и привыкать начал, а на другой этаж. И в полубессознательном состоянии втолкнули в чужую камеру, где он и рухнул на холодный пол.
Говоря о «мокрушниках», капитан Кравец имел в виду убийц, осужденных по статье сто пятой Уголовного кодекса. По нынешним временам «вышка» им уже не грозит, но пожизненное – вполне. И зная, что к стенке их гуманная власть не поставит, а больше полученного тоже не добавит, контингент подобного рода, случается, используют для выбивания из подследственных необходимых показаний. «Прессуют» человека по-черному, после чего он готов оговорить мать родную.
Кравец с Ветровым пользовались подобным способом «установления истины» нечасто и, как правило, в безысходных ситуациях. Когда понимали, что сломать клиента не удается. Иной от методичных побоев и пыток сдается и почитает за единственный выход сотрудничество со следствием, соглашаясь на все, подписывая любой бред, подсказанный мучителем. Другой же от постоянной и безумной боли словно уходит в себя, перестает ощущать окружающее, и тут уже дело может быть дохлым. Такого ничем не сломаешь.
Бецоев чувствовал боль, это видели оба капитана, значит, из него еще можно было выбить признания. Ну что ж, пусть будет «пресс-хата»...
И они, поверив на слово старшему контролеру, передали ему пару бутылок оговоренной водки и несколько чеков с «герой», из имеющихся у них для оперативных нужд.
Бывает так: вот строишь, строишь что-то, стены сложил, начал стропила укладывать, то, се, а потом вдруг один неверно поставленный кирпич вздрогнул, заерзал, выпучился – и все твое строение завалилось к едреной матери! Как и не было тут ничего, только груда хлама, бывшего еще недавно прочным
