– Когда, спрашиваешь? Сейчас скажу... Кажется, шестнадцатого февраля. Да, точно. Приказ от шестнадцатого второго нынешнего года.
– А до этого?.. До этого что-нибудь было?
– Естественно, – хмыкнул Костин. – Два выговора. Причем оба за появление на работе в нетрезвом виде.
– И что, оба выговора в течение одной зимы?
– Зачем же? – обиделся за своих коллег по телевидению бывший спецназовец ГРУ Министерства обороны России. – Первый строгач наша звезда репортажа схлопотала в марте прошлого года, но это с занесением в личное дело, однако уже до этого у него было несколько серьезных предупреждений.
– По одной и той же теме?
– Естественно! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Костин.
– И несмотря на это...
– В том-то все и дело.
Чувствовалось, что Костин, с которым Голованов выпил в Афгане не менее бочки спирта и который не очень-то приветствовал особо рьяных борцов за трезвый образ жизни, нисколько не сожалел о Толстопятове, на что Голованов тут же обратил внимание.
– А чего о нем жалеть? – огрызнулся Костин. – Сожалеть можно о хороших людях, которые в силу каких-то причин без стакана даже спать лечь не могли, а этот...
– Что, дерьмо мужичок? – не мог не спросить Голованов.
– Да как тебе сказать? – замялся Костин. —
Я его, конечно, практически не знал, но то, как о нем отзываются мужики, которым я не могу не верить... В общем, человечишко с подлянкой и довольно злопамятен. Но что особенно паскудно, в каждой своей неудаче пытался обвинить то оператора, то режиссера, а если этот номер не проходил, то мог и водителя сделать козлом отпущения. Рассказывают, что с ним никто не хотел работать.
– Так, может, потому и запил? – осторожно спросил Голованов. – Совесть, может, заела?
Костин только хмыкнул на это:
– Слушай, Сева, ты меня просто убиваешь. Видать, напрочь нюх потерял. Да ты вспомни Афган! Ты мог бы припомнить хоть одно дерьмо, в котором вдруг заговорила совесть или нечто близкое к этому? Лично я что-то не упомню. Да и тебе не советую пыжиться... Совесть... Эта хреновина бывает у тех, кому она отцом с матерью передается, а если родился с червоточиной... Короче говоря, это как деньги, или они есть, или же их нет.
Он замолчал, однако чувствовалось, что он все еще не успокоился.
– Ладно, черт с ним, с твоим Толстопятовым, – пробурчал он. – Как говорят в народе, погиб Максим – да и хрен бы с ним. Говори, когда увидимся. Что-то у меня с этими штатскими даже выпить по-человечески не получается. Может, вечерком? Как говаривал когда-то дедушка Ленин, укладывая в постель свою немецкую подругу, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.
М-да, подполковник Костин даже на гражданке оставался все тем же Костиным, с которым и в разведку боем не страшно было пойти.
– Можно было бы и сегодня, – как о чем-то несбыточном вздохнул Голованов, – но думаю, Агеев не успеет вернуться. А без него, сам понимаешь... Он мне этого не простит.
– Тогда решайте, когда сможете, и тут же звони мне. А я мясца прикуплю, чтобы замариновать, и сделаем марш-бросок ко мне на дачу.
– Тогда, может, в субботу? Чтобы в выходной можно было опохмелиться.
– Все, договорились!
Голованов положил мобильник на стол, подошел к окну, за которым уже начинали звенеть первые по- настоящему весенние денечки. С их приходом душу заполняла какая-то совершенно непонятная радость. Подумал было о предложении Костина, что уже само по себе сулило праздник, однако мысли возвращались к Толстопятову. Он догадывался, что и на телевидении, как в каждом очаге кино, культуры и большого искусства, примы не очень-то жалуют друг друга, но то, что он услышал сейчас, было рассказано Костиным, а ему Сева не мог не верить.
Судя по времени, когда стал запивать Толстопятов, он уже был в полном раздрыге со своей любовью. Проще говоря, Мария послала его не только очень далеко, но и надолго, и он, к этому времени уже бросивший семью, просто не мог простить ей подобного удара в спину. Не мог простить в силу своего характера, то есть тех своих качеств, о которых вскользь упомянул Костин. Возможно, он еще пытался как- то вернуть Марию, но... рыба выбирает, где глубже, а человек – где лучше. Тем более такая акула, как эта журналисточка. Да простит ей Господь! И когда Толстопятов окончательно убедился в том, что он, звезда телеэкрана, для той же Марии был и остался всего лишь использованным гондоном, он...
Неудивительно, что он запил по-черному, и в подобном состоянии, особенно после того, как его еще поперли и с работы, как простого смертного, он мог...
Вариаций на эту тему было более чем достаточно. Голованов вернулся к столу, набрал номер мобильного телефона Агеева:
– Привет. Ты где сейчас?
– В Караганде! – огрызнулся Филипп, которому не очень-то фартило тащиться рано утром в подмосковный Чехов.
– Ладно, не скули, – хмыкнул Голованов и, чтобы улестить своего дружка, добавил: – Звонил Серега Костин, в эту субботу приглашает на свою фазенду. На шашлыки.
– А ты? – насторожился Агеев.
– Сказал, что должен с тобой покалякать. Вдруг у тебя еще какие планы?
– Ты, видать, совсем уже с катушек сходишь! – завелся Агеев. – Планы! Какие, к дьяволу, планы, когда Серега зовет?
– Так что, можно давать «добро»?
– Ты что, издеваешься надо мной?
– Ладно, не пыхти, я уже договорился с ним на субботу. А тебе звоню... Действительно, ты где сейчас?
– Еду к хозяйке, которая нашей жучке квартиру в Чехове сдавала. Хотелось бы маленько потолковать относительно ее Германа. Вдруг да прояснится чего-нибудь.
– Хорошо бы, – буркнул Голованов. – И вот что еще. Если разговор получится, попытайся прощупать все, что она знает и о Толстопятове.
– Но он же в Москве живет! – удивился Агеев.
– Верно, в Москве. Однако до того момента, когда он решился бросить семью, он должен был дневать и ночевать в Чехове. Не зря же ведь он к этой курве так привязался.
– Сева! – нарочито громко пробасил Агеев. – Да от тебя ли я это слышу? Курва! А где твое кредо: о мертвых или ничего, или только хорошее.
– В Караганде! – громыхнул Голованов и, выключив мобильник, сунул его в карман.
Спроси его сейчас, с чего бы это на него налетел, в общем-то, несвойственный ему псих, он бы не смог ответить. Или бы не захотел говорить правду, покривив при этом душой. И слово «курва» было брошено им не просто так.
После того как он уволился по ранению в запас и остался, если говорить честно, не у дел, он на собственном опыте мог познать, что такое «любовь» сорокалетней женщины, которая, выходя замуж, видела в своем суженом сначала перспективного лейтенанта, который обязательно должен стать генералом, ну а потом уже прикладывалось, как доппаек, и все остальное: совместная, причем довольно редкая, постель, которая, оказывается, называлась любовью, и прочая хренотень. Его стали тыкать мордой в собственное дерьмо, и как итог – разбежались.
Правда, она потребовала от него «пенсион на проживание за потерянные годы» да и ключи от квартиры, которые лично ему вручил министр обороны, но об этом он уже старался не думать, хотя именно этот факт добил его окончательно.
Как говорится, что не смогли сделать душманы, сделала родная жена.
Как это ни парадоксально, но разговор с Гладышевой получился. И получился не потому, что Агеев умел разговорить, а порой и уговорить любую даму от тридцати пяти и выше, а потому, что
