Некоторые лагеря, в связи с быстрым приближением врага к столице, сворачивали, а контингент отправляли подальше, за Урал, где, видать, намеревались уже всерьез задержать противника (вот, кстати, тоже был повод для репрессий — подобные разговоры), другие оставались и ожидали своей очереди. Эвакуация производилась, как всегда в России, в последнюю минуту и в спешке, а значит, безалаберно. Как ни хвастался НКВД своим железным порядком.
Нужда в заключенных неожиданно объявилась в первых числах октября сорок первого. В люберецком лагере и ряде других сформировали рабочие бригады, главным образом, из специалистов, которых хватало, и распределили по объектам. Лагерное «радио» немедленно донесло, что это за объекты и какая работа ожидала заключенных.
Впрочем, работа была как работа, просто все производилось в спешке и под большим секретом. Поэтому многие побаивались, что их потом не оставят в живых — на всякий случай, ради сохранения государственной тайны. Но опасения не оправдались. Хотя бы на первых порах.
После окончания работ всех заключенных собрали с объектов и пешим порядком — с транспортом было туго: вывозили документы и ценности — отправили в Южный порт. Там погрузили народ на несколько закрытых барж, и буксир потянул их вниз по Москве-реке в сторону впадения ее в Оку, ну и так далее.
Беда случилась скоро, едва подошли к Коломне.
Уже вечерело. Все побаивались немецкой методичности. Ежедневно, в определенное время, обыкновенно сразу после захода солнца, появлялись фашистские пикирующие бомбардировщики — «юнкерсы» и с выматывающим душу, надрывным воем начинали сбрасывать на головы людей свой смертоносный груз. Они делали перерывы лишь на время снегопадов и дождливой погоды. Враги выискивали себе цели, которые заведомо не могли бы оказать им сопротивления. Не станет, конечно, все понимали, исключением и небольшой караван, двигающийся с «сиротской» скоростью, больше полагаясь на речное течение, нежели на мощность буксира.
Они налетели уже на самом закате. Надежда на то, что темные баржи, затянутые маскировочными сетями и утыканные ветками, словно островки посреди реки, будут не замечены врагом, не оправдались. После первого же пике загорелся носовой отсек той баржи, что шла в связке справа. Конвоиры, находившиеся на палубе, вместо того чтобы открыть трюмы и дать людям возможность спастись, попрыгали на соседнюю баржу и стали рубить стягивающие связку барж канаты. Буксир тем временем с трудом тянул оставшиеся две баржи к высокому левому берегу, заросшему ивняком.
Кто-то из начальников конвоя наконец сообразил, что нельзя держать людей в ловушке, даже если они и враги советской власти, и приказал открыть люки трюмов. Перепуганный народ повалил наверх, на палубу. А в это время «юнкерсы», не потеряв беззащитную цель, совершили новый заход. Заключенные, спасаясь не столько от «зажигалок», сыпавшихся на палубы, пробивавших их и разбрызгивающих свое пламя внутри трюмов, сколько от жуткого, леденящего сознание воя, спрыгивали на берег и прятались под деревьями, не слушая истерических команд конвоиров, которые теперь больше всего боялись, как бы зэки не разбежались, воспользовавшись удобным моментом. А посреди реки пылала оставленная горящая баржа, и оттуда доносились истошные крики запертых внутри людей.
Витя Заскокин тоже выбрался наверх из трюма, где он только что помогал товарищам гасить пробившую палубу зажигательную бомбу, и услышал крики на оставленной барже. Он растерянно огляделся и увидел старшего лейтенанта Реброва, который командовал караваном и теперь смотрел на горящую баржу. Квадратное, булыжное лицо его, освещенное отсветами пламени, было мрачно. И Витя вдруг, со свойственной молодости решительностью, еще не убитой в нем месяцами, проведенными в заключении, кивнул на ту баржу и сказал, что надо бы открыть люки, а то люди сгорят. Просто сказал, даже не как совет старшему, а вроде размышляя с самим собой. Но Ребров услышал и зло выматерился. Затем вгляделся в маленького зэка и с насмешливой злостью бросил:
— Валяй, раз ты такой умный! Вода-то ледяная…
О том, что октябрьская вода действительно холодная, Витя сообразил только тогда, когда саженками приближался к накренившейся барже. Ему что-то кричали вслед, кажется, угрожали, ругали, только что не стреляли. Но никто не кинулся вслед, не бросился помогать товарищам по несчастью, все жались к темным кустам и деревьям, засыпанным первым снегом, ожидая и боясь нового налета.
На палубу он взобрался, еще не успев остынуть в воде. А здесь было жарко от пылавшего на носу баржи пламени. С огромным трудом удалось ему отодвинуть тугой засов на люке и приподнять крышку. И тотчас его отбросило в сторону. Витю едва не сбили с ног хлынувшие из трюма, орущие и расталкивающие друг друга, ползущие только что не по головам соседей, озверелые люди.
Одуревшие от неожиданно появившейся надежды на спасение, они прыгали в воду с обоих бортов. А со стороны левого берега неслись отборная ругань, угрозы и категорические требования немедленно всем плыть к каравану, иначе будут применены к беглецам исключительные меры. Что это такое, все знали — расстрел на месте, без суда и следствия, за активное пособничество врагу.
А Витя все сидел на палубе, возле небольшой рубки, и дрожал — его начинало знобить. Неожиданно повалил снег, он падал крупными хлопьями, которые таяли от жара еще на лету. И за этой мутной завесой левый берег стал почти неразличим.
Немецкие самолеты, видно окончательно отбомбившись над близкой уже Коломной, улетели. Но несколько лучей прожекторов продолжали шарить по небу, хотя нужды в этом не было.
К Вите, низко пригнувшись, подобрался пожилой зэк и шепотом спросил:
— Это ты нас выпустил?
Витя с трудом кивнул.
— Ты вот что, парень, — продолжил зэк, — ты назад не вертайся, ноги надо делать, пока не поздно. Они до завтра не хватятся, а там уже хрен достанут. Ты не прыгай, а аккуратно сползай за борт и плыви к другому берегу. Холодно, но выхода нет, на бегу согреемся. Вали за мной.
Это было сказано с такой твердостью и решительностью, что Витя беспрекословно послушался. И всю свою дальнейшую жизнь, в сущности, провел в бегах…
…Виктор Михайлович заметно утомился от рассказа, Турецкий это видел. Но старик бы непреклонен и на предложение сделать небольшой перерыв ответил твердо:
— Я, может, в первый и последний раз рассказываю, как оно все было. Не надо меня останавливать, а то, глядишь, и не доведется больше…
Замечание было резонным, подумал Александр Борисович, если судить о годах старика, и покорно протянул свою чашку хозяйке, чтоб та налила еще чаю. Чай был отменный, с мятой и еще какими-то травами.
Беглецов, поскольку на них была собственная, а не зэковская одежда, никто не останавливал, да и патрулей практически не попадалось. Впрочем, кому они были нужны — старый да малый, затерявшиеся в скорбных ручейках беженцев, уходивших со своим жалким скарбом подальше, к Волге, куда, почему-то верили, фашист не должен был дойти.
Виктор остался в Михайлове, где жила его тетка, материна сестра, тетя Глаша. Он и не смог бы идти дальше, если бы и захотел. «Купанье» не прошло даром, поднялась температура, навалился жар. Тетка, к счастью, оказалась дома, перепугалась, увидев племянника с чужим человеком. От сестры она уже знала о беде, обрушившейся на ее семью. Но Сергей Акимович ей быстренько все объяснил и попросил молчать до поры, тем более что уже было заметно, как тихий провинциальный городок Михайлов становится прифронтовым городом. Переночевав и маленько заправившись для долгого пути, он на рассвете следующего дня ушел, а Витя остался в постели с температурой сорок градусов и, как позже выяснилось, с крупозным воспалением легких.
О том, что немцы в ноябре заняли Михайлов, пытаясь взять в кольцо Тулу, а полмесяца спустя наши их вышибли оттуда, Заскокин узнал, окончательно придя в себя, лишь накануне нового года. Он был невероятно слаб и худ, настолько, что, увидев себя в теткином зеркале, отшатнулся, даже не узнав. Витя начал потихоньку выздоравливать, крепнуть с помощью исключительно народных средств, которые ему приносил старичок сосед, в мирное время служивший фельдшером в местной больничке, ибо иных лекарств в округе просто не было.
Но тут явилась новая беда. В освобожденном от краткой оккупации Михайлове начали выискивать подозрительных лиц, которые потенциально могли сотрудничать с гитлеровцами. И естественно, что выздоравливающий Витя одним из первых попал под подозрение — молодой, и со здоровьем уже вроде
