– Могу я поговорить с Замковым? – спросил Турецкий.
– Зачем? – мгновенно взвился Мищенко. – Вы, простите, приехали руководить конкретным расследованием или ревизию устраивать?
– Не ревизию, – как можно мягче ответил «важняк». – Но ваши выводы насчет чеченцев не кажутся мне бесспорными...
– Меня попросили удовлетворить ваше любопытство, – бесцеремонно прервал Мищенко. – Я, по-моему, удовлетворил его сполна. Вы что хотите, теракт к убийству Вершинина пристегнуть? – Он деланно расхохотался. – Не выйдет. Думаете, чеченцев интересуют полпреды? Ошибаетесь. Такие теракты нерентабельны, это вам не народовольцы, у чеченцев другая логика: устроил взрыв погромче – и в кассу. Там и без вашего Вершинина было кому пострадать: если бы машина благополучно достояла до вечера, при взрыве погибли бы сотни людей, на площади должна была пройти молодежная акция с дискотекой и прочими массовыми мероприятиями. А если в Москве кому-то не терпится навесить на Вершинина ореол мученика, поищите основания для этого в другом месте.
Ладно, черт с тобой, думал Турецкий, распрощавшись с Мищенко. В конце концов, можно пойти к прокурору области или Шангину или вообще позвонить Меркулову, пусть их всех тут построят, позволят допросить Замкова, никуда не денутся. Но будет ведь как с Яковлевым – Замков точно так же ничего нового не скажет.
Хорошо бы было поговорить с теми убоповцами, которые Замкова задерживали и которым он выдал самое первое объяснение. Возможно, там-то и крылась правда, а о чеченцах его заставили заявить уже потом. Турецкий справился у Циклаури, где располагается местный УБОП, и направился прямо туда, но по дороге снова передумал. Если показания из Замкова выбили, то ему в этом, естественно, не признаются. Он позвонил в Москву Грязнову:
– Слава, помнишь, ты когда-то поминал то ли Прохорова, Прохова из Златогорского УБОПа? Типа он тебя когда-то перепил...
– А что, выпить не с кем?
– Нет, мне по делу нужен в местном УБОПе надежный источник и чтобы он со мной без санкции своего начальства поговорить согласился. Хотя бы неофициально.
– Ну есть такой. Только не Прохоров, Храпов. Он как раз самый главный командир этого УБОПа и есть. Могу попробовать его вызвонить.
– Ты уж попробуй, – попросил Турецкий, – за мной не заржавеет.
– Заметано, – пообещал Грязнов. – Если тебе неофициально надо, он сам тебя найдет.
7 сентября. Н. И. Яковлев
– Дядя Коля, Николай Иванович, – бросилась к Яковлеву Марина, едва он переступил порог. – Письмо от Игоря, письмо! Только я ничего не пойму. Это, наверно, какой-то код или шифр, да? Вы мне объясните?
– Так, во-первых, не волнуйся, – сказал Яковлев. – Во-вторых, давай письмо.
Он развернул сложенные вчетверо листы бумаги. Перечитал дважды первую фразу. Покрутил головой. Уселся поудобнее.
«Почему– то, что составляет счастье человека, должно вместе с тем быть источником его страданий?»
Очень верно сказано, подумал Яковлев. Ай да племяш.
«Могучая и горячая любовь моя к природе, наполнявшая меня таким блаженством, превращая для меня в рай весь окружающий мир, теперь стала моим мучением и, точно жестокий демон, преследует меня на всех путях. Бывало, я со скалы оглядывал всю цветущую долину, от реки до дальних холмов, и видел, как все вокруг растет, как жизнь там бьет ключом; бывало, я смотрел на горы, от подножия до вершины одетые высокими, густыми деревьями...»
Стоп. Что это за холмы? Что за горы?! Может быть, за городом, у водохранилища? Там где Ключевский живет? Похоже, похоже...
«...густыми деревьями и на многообразные извивы долин под сенью чудесных лесов и видел, как тихая река струится меж шуршащих камышей и отражает легкие облака, гонимые по небу слабым вечерним ветерком; бывало, я слышал птичий гомон, оживлявший лес, и миллионные рои мошек весело плясали в алом луче заходящего солнца, и последний зыбкий блик выманивал из травы гудящего жука; а стрекотание и возня вокруг привлекали мои взоры к земле, и мох, добывающий себе пищу в голой скале подо мной, и кустарник, растущий по сухому, песчаному косогору, открывали мне кипучую, сокровенную, священную жизнь природы; все, все заключал я тогда в мое трепетное сердце, чувствовал себя словно божеством посреди этого буйного изобилия, и величественные образы безбрежного мира жили, все одушевляя во мне! Исполинские горы обступали меня, пропасти открывались подо мною, потоки свергались вниз, у ног моих бежали реки, и слышны были голоса лесов и гор! И я видел их, все эти непостижимые силы, взаимодействующие и созидающие в недрах земли, а на земле и в поднебесье копошатся бессчетные племена разнородных созданий, все, все населено многоликими существами, а люди прячутся, сбившись в кучу, по своим домишкам и воображают, будто они царят над всем миром! Жалкий придурок, ты все умаляешь, потому что сам ты так мал!..»
О ком это он? О себе, что ли?
«...От неприступных вершин, через пустыни, где не ступала ничья нога, до краев неведомого океана веет дух извечного творца и радуется каждой песчинке, которая внемлет ему и живет. Ах, как часто в то время стремился я унестись на крыльях журавля, пролетавшего мимо, к берегам необозримого моря, из пенистой чаши вездесущего испить головокружительное счастье жизни и на миг один приобщиться в меру ограниченных сил моей души к блаженству того, кто все созидает в себе и из себя!»
А парень– то поумнел, ей-ей поумнел!
«...Одно воспоминание о таких часах отрадно мне теперь. Даже старание воскресить те невыразимые чувства и высказать их возвышает мою душу, чтобы вслед за тем я вдвойне ощутил весь ужас моего положения.
Передо мной словно поднялась завеса, и зрелище настоящей и бесконечной жизни превратилось для меня в бездну вечно открытой могилы. Можешь ли ты сказать: „Это есть“, – когда все проходит, когда все проносится с быстротой урагана, почти никогда не исчерпав все силы своего бытия, смывается потоком и гибнет, увы, разбившись о скалы? Нет мгновения, которое не пожирало бы тебя и твоих близких, нет мгновения, когда бы ты не был, пусть против воли, разрушителем!..»
Да он просто гений, решил Яковлев о племяннике. Ну на худой конец, поэт. Нет, действительно, если я его там оставлю, не вытащу – вот будет настоящее преступление.
«...Безобиднейшая прогулка стоит жизни тысячам жалких червячков; один шаг сокрушает постройки, кропотливо возведенные муравьями, и топчет в прах целый мирок. О нет, не великие, исключительные всемирные бедствия трогают меня, не потопы, смывающие ваши деревни, не землетрясения, поглощающие ваши города: я не могу примириться с разрушительной силой, сокрытой во всей природе и ничего не создавшей такого, что не истребляло бы своего соседа или самого себя. И я мечусь в страхе. Вокруг меня животворящие силы неба и земли. А я не вижу ничего, кроме всепожирающего и все перемалывающего чудовища...»
Тут что– то зашифровано, никакого сомнения. Всепожирающее и все перемалывающее чудовище. Хм.
– Ну разгадали? – нетерпеливо воскликнула Марина.
Яковлев с сомнением покачал головой:
– Нет, не знаю. Но подумаю, крепко подумаю.
– Знаете, дядя Коля, мне сегодня соседка в подъезде сказала, что покушение на себя организовал сам Вершинин и что Игоря наняли за десять тысяч долларов, якобы и человек нашелся, который Игорю эти деньги давал, представляете? – Она изо всех сил сжала губы, чтобы не разреветься. – Стыд-то какой! Весь город об этом говорит, соседка в очереди на рынке услыхала...
– Ну, детка, успокойся. – Николай Иванович подсел поближе и обнял Марину за плечи. – Мало ли что люди болтают, язык без костей. Мы-то с тобой знаем, что это не так? Знаем же?
– У-у. – Она таки не смогла сдержать слез и, всхлипывая, убежала в ванную. Послышался шум воды и перекрикивающий его голос: – Ничего! Ничего мы не знаем! Ничего не знаем!
