Мимо прогремел грузовик с какой-то пустой железной тарой, и Крепыш не расслышал несколько слов.
— …есть важное дело, Алик! — продолжал Горбоносый. — Приезжай к пяти часам. Ты где?
Крепыш подумал, что лучше отозваться.
— В Текстильщиках.
— Чего занесло?
— Хотел Верку достать. Но она не пришла. У нее, по-моему, новый хахаль. Хочу проверить.
— Чего ты к ней прилип? Девок, что ли, хороших мало?
— Хороших немало. Да все они разные, — отозвался Крепыш.
— Ну ладно, этот вопрос решай сам. Мешать не стану, — гнул свою линию Горбоносый. — А к пяти жду.
Крепыш решил прикинуться дурачком — великое дело на Руси!
— Так я от Текстильщиков не успею. К семи если? Можно?
Горбоносый помедлил с ответом:
— Ну, давай в семь.
Крепыш выключил телефон. И представил, что по обе стороны от шефа стоят, ухмыляясь, дуболомы- жмурики. На дело их не пошлешь, мозгов на двоих меньше, чем у крысы, зато они готовы вывернуть потроха кому угодно по первому знаку шефа. «Черта лысого! — с бешенством подумал Крепыш, направляясь в сторону метро. — Имечко, гад, вспомнил. Чтобы заманить!»
Итак, он выторговал два часа передышки. Но не факт, что за его домом еще не установлена слежка. А проникнуть на квартиру ох как надо. Нужно забрать две тысячи баксов, припрятанных на черный день. Вот — этот день наступил. Можно потрогать, пощупать, нанюхаться, а потом застрелиться. Лучше, чем ждать каждую минуту днем и ночью ножа или пули. Горбоносый пойдет на все, чтобы себя обезопасить. Пытать они вряд ли будут. Если только Ворон в качестве премии не попросит. Хлебом не корми, дай поиздеваться — такой ублюдок. Давненько Крепыш дал себе слово закатать лысого Ворона в бетон при первом удобном случае. Да все не получалось. Теперь уже такой возможности не представится. Ворону велено судьбою жить и заниматься пыточным делом. А ему, бывшему городскому беспризорнику, хорошо, если удастся спасти свою шкуру. И то вряд ли.
А ноги сами несли к Мазиловским прудам. Мозг напряженно работал, выверяя способы выявления слежки и пути бегства. Напротив дома, как раз под его окнами, росло несколько кустов. Беспрестанно оглядываясь и не замечая слежки, Крепыш забрался внутрь маленькой рощицы, чтобы понаблюдать за своим окном, прежде чем попытаться проникнуть в дом. Ощущение смертельной опасности сдавило голову и сердце.
Слабый, едва уловимый шорох послышался за спиной. И когда Крепыш резко беспамятливо обернулся, над ним нависло заросшее черной щетиной лицо азербайджанца Мурзы. Этот не знавший пощады афганец отряжался Горбоносым на самые рискованные дела. Все знали, что у него нет ни сердца, ни ума, ни памяти.
Значит, на ликвидацию Крепыша Горбоносый послал самого злобного и безжалостного громилу. Только он не знал, что Крепыш готов ко всему, к любым поворотам. Он ничего не успел сообразить, а мысли про Мурзу пролетели, как молнии. Но еще быстрее сработала рука. Выбросив нож, рука полоснула по животу Мурзы, отчего лицо у него сделалось удивленным, а губы серыми. Мозг, прежде чем отключиться, выдал последнюю мысль, которую держал в себе.
— Горбоносый тебя ищет… — прошептал Мурза, — не ходи к нему. Ворон…
О повалился со стоном, ломая ветки и корчась в судорогах. Крепыш окаменел, но пронзительный женский крик привел его в чувство. Он бросился бежать, стремясь затеряться в толпе, и понял, что если в этом мире под небом он еще может просуществовать какое-то время, то только не в Москве.
Глава 17 Южный магнат
Максим Витальевич Талызин, президент крупной банковской ассоциации, отмечал свой юбилей дважды. В первый раз собралась вся элита, ждали поздравления от президента. Поздравления не последовало, и Максим Витальевич подумал, что никогда этого не забудет.
Во второй раз съехалась публика поменьше калибром, но были и высокие военные и милицейские чины. Максим Витальевич уделял гостям меньше внимания, временами исчезал для сложных телефонных переговоров и приватных бесед, позволил себе прилечь в разгар всеобщего веселья.
День рождения у него приходился на прекрасную июльскую пору. И он считал это добрым знаком своей судьбы. С детской поры в самые трудные времена к июлю как-то все устанавливалось, благополучие какое-то приходило, пусть временное. У братьев — слякотный февраль, промозглый апрель, студеный ноябрь. Всегда нужда, всегда надрыв, всегда ощущение долгого, непроходящего беспокойства. Папаша их бросал много раз, иногда появлялся и дарил что-нибудь. Максим Витальевич помнил желтые леденцы и сломанный самокат, который не раз чинил ему сторож из соседнего гаража. Мать-поломойка часто болела, особенно мучилась радикулитом. И ей ли было возражать против появления или ухода отца, против вечной нервозности, которая возникала во время его визитов, против грошовых даров, которые хоть ненадолго, но скрашивали жизнь ребятишкам и создавали иллюзию благополучия.
Но как бы ни было худо в слякотном феврале, промозглом апреле, как бы они ни бедствовали и ни голодали на грошовую зарплату матери, к июлю все налаживалось. Обязательно наступала теплынь, приходило успокоение. И Максимов день рождения получался настоящим праздником.
Вот и сейчас в саду под разноцветными бумажными фонарями, развешенными между деревьев, гости веселятся, не особенно нуждаясь в хозяине, потому что красивые девушки в теремках под яблонями подают им всевозможные напитки и угощения. Тихая музыка заставляет забыть обо всем и наслаждаться отдыхом. А для любителей «клубнички» тоже есть места для уединения. И все это его царство, все это создал он, у которого от прежней жизни остались только имя и фамилия — Талызин.
Уже давно нет братьев, которые ушли в небытие сравнительно молодыми. Слабая, скрюченная радикулитом и женскими болезнями мать пережила их, но и она ушла, однако. Сгинул и папаша-ходок, много раз бросавший своих кровных детишек в отчаянии и нужде.
В каком-то сказочном и судьбоносном раскладе, где по людским жизням раскидываются роскошь и бедствия, оставшемуся от всей семьи Максиму выпало в смутное время перестройки ведущее положение в одной из центральных газет, вхождение в правление банков, когда начался передел собственности. И именно он оказался в нужное время в нужном месте, когда решался вопрос о главе банковской ассоциации. Нет, все не так просто. И не за чей-то счет он поднялся на такую высоту, что может запросто высказывать претензии президенту. Пускай пока что за глаза, а настанет время — и прямо в лицо! И не аленькими цветочками был усеян его путь в жестоком финансовом мире. Его могучая банковская корпорация могла бы давно рассыпаться и обанкротиться, если бы он сам не придумал жесточайшую систему ее сбережения. О которой не знает, пусть и догадывается, ни один из многочисленных замов. А какие другие меры могли спасти банковскую ассоциацию в жуткую эпоху беспредела, когда у людей разом исчезли совесть и стыд, ответственность друг перед другом.
— Что ты мне тычешь своими проблемами? — хищно ощерясь, цедил южный банковский воротила, захвативший у ассоциации львиную долю кредитов с благословения одного из вице-премьеров. — У меня своих проблем выше крыши. И не плачься, и не стони. Если я сейчас верну кредит, то завтра пойду по миру. А это мне невыгодно. И еще кое-кому в стране. Нет! И подобных процентов по долгам платить не буду, а только в тех размерах, что обусловлены в договоре. Хочешь, продлим договор? Не хочешь, пусть останется как есть. Совсем платить не буду. В правительстве, кому надо, знают. Так что не проси и не угрожай. Сам будешь тонуть, скажу: счастливый путь! Ты из меня слезу не выжмешь, хоть камнем на Красной площади пробьешь себе башку. Понял? Мне до тебя дела нет! Погибай! Но кредита я не верну.
Максим Витальевич знал, что «кое-кто» в правительстве поддерживает южный банк вовсе не бескорыстно. Но взятки чиновникам — это капля в море по сравнению с кредитом, который южане не собирались возвращать. Потому так уверен в себе и безжалостен его глава. Потому такой наглый тон, будто
