и скверно кончится.
Накаркал! А может, и впрямь сердцем чуял? Произошло это в поезде, где мама, успев погадать нескольким жирным, болезненно впечатлительным хохлушкам, отправилась в вагон-ресторан, чтобы не истратить деньги, а, наоборот, чуть-чуть нажиться. Система известная: заказываешь блюдо, даешь деньги, берешь сдачу, а в тот момент, когда буфетчица отворачивается, незаметно подменяешь, скажем, пятерку на рубль. И поднимаешь крик, что тебе сдачу недодали. Пересчитываешь вместе с буфетчицей — точно, не хватает. Никуда она не денется, обязана доплатить. Пока разберется, что к чему, ты уже далеко. Всегда получалось благополучно. И в этот раз получилось бы, если бы буфетчица, которую цыганка нагрела на целый червонец, не завизжала бы погромче мнимой пострадавшей. На отчаянный визг выскочил пышущий водкой буфетчицын ухажер, который, мигом сориентировавшись и горя желанием помочь, кулаком в грудь послал нездешнюю смуглую женщину в полет наискосок вагона-ресторана. Тряска подскочившего на стыке рельсов поезда и некстати подвернувшийся угол стола довершили черное дело. «Перелом основания черепа…» Это медицинское заключение слилось у Бусуйока в один нестерпимый аккорд с мертвым маминым лицом и с собственным криком и сопротивлением, когда его снимали с поезда.
Кажется, пьяного, совершившего убийство по неосторожности, потом судили. Но Бусуйока его судьба не интересовала. Главным было то, что он остался совсем один: отец растворился в небытии несколькими месяцами позже. Бусуйока растили дальние родственники, которых он признавал за самых близких себе людей, но обращался к ним всегда «тетя» и «дядя», потому что они и в самом деле не были ему матерью и отцом. Далее, по степени убывания близости, шли родные, двоюродные и троюродные братья и сестры. Еще далее — какие-то неведомые родственники, из числа тех, кого видишь раз в год или раз в жизни, а в прочее время даже не вспоминаешь. Остальные — весь внешний мир — как будто бы даже не входили в число людей. Для него, отравленного совершившейся на его глазах смертью мамы, они представляли собой подобие клыкастых и когтистых обитателей первобытного леса, куда отправлялся на охоту человек — голый, босой, прикрытый только рваной бизоньей шкурой, вооруженный только тонким копьем с кремневым наконечником. При удаче от обитателей леса можно было получить что-то, гарантирующее относительную сытость на короткое время; неудача означала гибель или плен…
Бусуйоку случалось попадать и в плен: его, сироту, не однажды забирали в интернат. В интернате под белым потрескавшимся потолком горели желтые лампы, которые никогда не выключались полностью, и казалось, не будь всего остального, этих ламп было бы достаточно, чтобы наводить смертельную тоску. В интернате кормили несоленой комковатой дрянью и вдалбливали в голову далекую от жизни науку, которая не пригодится никому и ни за что. Но одно оставалось общим и в семейной, и в интернатской жизни — игра на выживание, при условии, что внешний мир пытается тебя погубить. Правда, понятия о внешнем мире были различны: что касается интернатского мирка близких, для него внешний мир включал в себя учителей, воспиталок, директора, мальчишек из враждующих интернатских группировок и обычных школ… Ну да невелика разница! Смысл один: тебя хотят укусить — кусай первым! Для выживания все средства хороши!
Ничего не зная о социал-дарвинизме, Бусуйок воплощал собой законченное его проявление. Выживает сильнейший? Только сильнейший и выживает… С детства усвоив этот урок, став взрослым, он сумел свести число неудач к минимуму. Однако последнее не означало, что Бусуйок образумился. Он не умел зарабатывать на жизнь обычными, мирными способами, не предполагающими этого черного, фатального «или — или». Он постоянно пребывал в напряжении, он уворачивался, он нападал. И при этом проявлял столько храбрости, проворства и жестокости, сколько обычный человек не проявит за всю свою средненькую, ровно окрашенную жизнь. На избранном поприще Бусуйок усердно трудился — каким бы неуместным ни показалось большинству благополучных граждан это слово. С той поправкой, что честным этот труд назвать не получилось бы. И еще — если честный труженик поднимается с первым лучом солнца, то, благодаря специфике деятельности, Бусуйок обычно вставал с последним.
Вот и сегодня он проснулся вечером — впрочем, солнце продолжало обнимать своим приглушенным светом высокий небосвод, поскольку весна уже раздвинула пределы светового дня; проснулся в одном из своих временных убежищ, на Кастанаевской. Квартиры — приюты мафии нищих — обволакивали своей сетью всю Москву, располагаясь главным образом на окраинах; однако все они пребывали в весьма неухоженном, растерзанном состоянии — в отличие от тех, где проживал высший состав. Вот и эта, чистенькая, двухкомнатная, поразила бы эстета выверенным сочетанием мебели и дверей из светлого дуба с медово-золотистыми обоями. Мебели имелся необходимый минимум, без излишеств. На кухне — торжественный широкий стол и массивные стулья, в спальне — двуспальная кровать и шкаф, в гостиной — диван и стенка с удобно размещенными в ней телевизором и пылящейся без гостей парадной посудой. Привлекало внимание полное отсутствие книг.
Считалось, что Бусуйок никогда не спит один, но этим вечером на подушке рядом с ним не посапывал прямой или курносый носик, под одеялом не шевелилась расслабленно грудастая длинноногая фигура. По- спартански, в прохладном воздухе, заполнявшем комнату через отворенную створку окна, Бусуйок Иванович отбросил шерстяное одеяло и подскочил, сверкнув смуглым голым телом на миг перед тем, как стремительно влезть в тугие плавки и футболку. Душ он не любил — считал барской прихотью. Крутые кудри с проседью собирал в пучок на затылке — элемент, который более соответствовал бы образу стареющего артиста. А в остальном — понять, чем этот человек занимается, было трудно. Что-то в его лице говорило о свободной профессии, а чем-то он напоминал социального работника. От социального работника в нем имелась вкрадчивость и какая-то особая заботливость, которой он умеет сразу обволакивать человека; разумеется, если человек ему нужен…
Бусуйок критически оглядел себя с головы до ног в напольном зеркале и приглушил критичность взгляда, удовлетворенный результатами. Зеркало — овальное, в витой резной раме со множеством завитушек; бабское зеркало, но ведь и квартира принадлежит женщине. Для Бусуйока эта квартира — только временный приют. Есть у него загородный дом, принадлежащий ему, только в нем Бусуйок тоже не живет. Вечный кочевник, вечное отсутствие дома, которое его ничуть не тяготит, а когда станет тяготить — значит, настала пора откинуть хвост, склеить тапочки, дать дуба, или как еще об этом говорят? На тему смерти человек по имени Бусуйок, со странно неподходящим к нему отчеством Иванович, задумываться не любил. Зачем? Все там будут. Те, кто зарабатывают для него деньги, — чуть раньше, он и его ближайшие подручные — чуть позже, но все будут — когда-то. А когда-то — это не сейчас. Главное — сейчас пожить, пока живется, а что будет завтра — поглядим. Как можно надолго загадывать, когда человек не знает, что будет с ним через секунду?
В следующую секунду, словно в подтверждение мысли, раздался звонок в дверь. Бусуйок Иванович был не так доверчив, как Анжелина: спрашивать «Кто там» он не стал — на этот вопрос люди его профессии крайне редко получают правдивый ответ. Неслышно, ступая с носка на пятку, точно чуткое животное, привыкшее убегать от охотников, он подобрался к двери и прислушался. Что-то в задверном молчании выдавало дух охоты, невозмутимое дыхание тех, кто привык брать в кольцо зверя. На миг Бусуйок Иванович заглянул в глазок. Точно! Дольше смотреть и не надо, чтобы распознать легашей. Бусуйока знатно учили! Они, конечно, его услышали и сейчас примутся высаживать дверь. Но у него еще есть пара минут, чтобы смыться, как гласит протокол, «заранее приготовленным путем отхода».
«Пути отхода» в лежбище на Кастанаевской были такие, что не приведи господь. А отступать некуда… Пожарная лестница за окном отвесно проходила по фасаду кирпичного дома во всей своей проржавевшей красе, обрываясь за три метра до асфальта. Ну вниз Бусуйок и не полезет: там его наверняка ждут. А заберется он по лестнице на крышу. Оттуда можно запросто пролезть в чердачное окошко с противоположной стороны и преспокойно выйти через другой подъезд. О таком дурацком, но полезном устройстве чердака в этом доме, скорее всего, никто из тех, кто пришел за ним, не догадывается.
Не позаботясь о том, чтобы накинуть куртку (мешать будет), Бусуйок Иванович распахнул кухонное окно. В его лицо повеяло вечереющей прохладой. Сдвинув в сторону растения в горшках, не цветущие, а только притягивающие толстыми темно-зелеными листьями пыль, вскочил на подоконник. Листовое железо угрожающе заскрипело под его кроссовками. Чтобы перепрыгнуть на лестницу, требовалось оторваться от этой ненадежной опоры, но было страшно, и Бусуйок, изловчившись, потянулся всем телом, будто пантера, ухватился за ржавый край ступеньки. Что-то взвизгнуло — то ли железный лист наружного подоконника, то ли отвыкшая от нагрузок лестница. А может, это был пронзительный голос бездны, распростершейся под
