последствиями, и она участливо спросила:
— Руки распускает?
Спросила и сама же хмыкнула по поводу своей глупости. Поднять руку на такую женщину, как Ирина? Да такое мужское дерьмо надо или сразу в подъезде замочить или все-таки дать ему времечко осмыслить свою жизнь, но так осмыслить, чтобы он все это время висел подвешенный за яйца на перекладине.
И еще больше удивилась, когда услышала скорбный голос Турецкой.
— Если бы хоть побил малость, а то ведь… Из дома ушел!
— К женщине?
Ирина Генриховна отрицательно мотнула головой и в ее глазах вдруг сверкнули слезинки.
— Просто так ушел, в никуда. Собрал свой чемоданчик и…
Она замолчала, молчала и Вероника, настроившаяся, видимо, услышать столь привычное в женском обществе: «Все мужики козлы, уроды, сволочи и пьяницы! И если бы не ребенок, из-за которого вынуждена терпеть его, паразита скотобазного, то…». Далее от фантазии обиженной рассказчицы, а тут… Ревновал так, что даже из дома пустым ушел, не в силах выносить более страшных мук ревности? И при этом… даже физиономии ни разу не смазал?! В подобное и верилось, и не верилось одновременно.
— А ты? — наконец-то прервала затянувшееся молчание Вероника, которая, судя по всему, подобные фортели из жизни мужиков видела разве только в старых советских фильмах, и относилась к ним, естественно, с соответствующим юмором.
— А что я? — горестно вздохнула Ирина Генри-ховна, выключая массажер. — Я…
— Ты хоть пробовала объясниться с ним? Я имею ввиду, по-серьезному объясниться.
— Неужто не пробовала?
— А он?
— А его будто околдовал кто-то. Втемяшил себе в голову, будто я…
— Хороший хоть мужик-то? — совсем уж неожиданно хохотнула Вероника.
— Кто? — покосилась на нее Ирина Генриховна, до которой вдруг стало доходить, что не она «работает с клиентом», а сама распахнула душу перед Чижовой, рассказывая ей то, что до этого момента копилось в душе. И боль, и отчаяние, и почти животный страх потерять Турецкого, ее Сашу, и в то же время дикая обида на него, дурака. Важняк хренов! Следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России… Дурак, а не важняк! И как ему, дураку, вообще другие дела доверяли, если он в своих собственных разобраться не может!
— Ну-у… тот, к которому муж ревновал. Понимая юморок Вероники, Ирина Генриховна невесело усмехнулась.
— Хороший, наверное. Да только я этого не знаю.
— А муженек твой?
Короткий вздох Турецкой и понимающий кивок головой Вероники.
— Понимаю, цены нет мужику. Долго хоть прожили вместе?
— Всю жизнь.
— Хорошо сказано, — с нескрываемой завистью вздохнула Вероника. — И дети, поди, есть?
— Дочь. Шестнадцатый…
— А у меня сын. Правда, только-только в школу пошел.
И столько нежности было в этих словах, что Ирина Генриховна посчитала кощунством расспрашивать о чем-то Веронику. Тем более, она и без того знала, что за несчастье накрыло эту семью. Впрочем, тот оверкиль, который случился в семье Чижовых, можно было предугадать задолго до окончательного распада семьи, будь у Вероники более прагматичная натура. Видимо не в отца пошла доченька, который быстренько соориентировался не только в политической, но и в экономической обстановке России первой половины девяностых годов и прибрал к ручонкам все, что можно было прибрать. И естественно, что зятек, подобный Артуру Чижову, был для него в ту пору просто находкой. И еще… судя по всему, Вероника любила своего Артура, и этим сказано все.
Так что, лезть в ее душу с расспросами, было бы непростительной глупостью, надо было дождаться того момента, когда Вероника раскроется сама. А то, что она раскроется, причем, очень скоро, в этом Ирина Генриховна даже не сомневалась. Не надо было заканчивать специализированные курсы, которые давали право работать криминалистом-психологом, чтобы догадаться, что творится в душе этой не молодой женщины. И несчастье ее было в том, что всю свою боль она держала в себе, видимо, опасаясь вынести ее на суд друзей, родных и близких знакомых, которые порою бывают настолько жестоки, завистливы, и невежественны, что со стороны может показаться, будто не близкий им человек выплеснул в сердцах свою боль, а судят они врага, которого надо не просто сломать, а добить, круша; при этом кости.
— Ну что, может пару граммов жира сбросим? — предложила Ирина Генриховна, поднимаясь с кресла.
— Можно, — согласилась с ней Вероника и засмеялась белозубо. — Что бы всех мужиков охомутать сразу:
— Сдались бы они, дурошлепы!
— А вот тут ты не права, подруга, — попыталась развить свою мысль Вероника, видимо, проникнувшись к ней, как к старой, доброй подруге, перед которой даже свою изнанку вывернуть не очень-то боязно. — Охомутать их, козлов, а потом бросить, чтобы знали, каково нам, бабам, приходится.
— То есть, дать-то дадим, а насчет женитьбы — это уж хренушки. — хмыкнула Ирина Генриховна, мысленно представив при этом, как бы отреагировал на это ее Турецкий. Надо думать, удавил бы на месте. И в то же время, при его интеллигентности… Впрочем, чего мозги дурью забивать, ежели и без того жизнь разваливается?
А Вероника уже закатывалась радостным смехом от подобной перспективы наказать всех козлов- мужиков огулом. Вот бабенок бы только подбить на это.
Пообещать всем мужикам жениться, и когда они, разомлевшие от счастья и собственной значимости, что забрались в твою постель, уже видят себя рядом с женой-красавицей, заявить, сбрасывая простынку: «А теперь все, голубок, побаловались малость и будя». И никаких-таких женитьб и мендельсонов.
«М-да, ситуация», — не сдержалась, чтобы не хмыкнуть Ирина Генриховна, мысленно переводя весь этот цирк на Артура Валентиновича Чижова. А ведь с ним, голубчиком, именно так и поступили. Правда, сделала это не Вероника, а довольно умненькая девчушка Таня Савельева, которую можно было охарактеризовать, как говаривали в годы Советской власти: «Комсомолка, спортсменка, красавица, да и вообще отличница».
Хотелось бы, правда, знать, кого именно винил муж Вероники, когда Татьяна ударила его сапожком под самое, под дыхало. Себя, идиота, решившего, что и его времечко наконец-то настало, когда уже не оглядываясь на своего всесильного тестя можно будет не только машину поменять на более престижную иномарку, но заодно с ней и жену сменить? Более удачливого молодого соперника или все-таки Татьяну? И уже ответ на этот вопрос…
«А если даже и Стаса? — задалась вопросом Ирина Генриховна. — Что с того? Не станет же он, Артур Валентинович Чижов, уже определившийся в этой жизни коммерсант, пройдоха и бизнесмен, опускаться до того, чтобы убрать парня?
Она пыталась понять логику поведения уже состоявшегося мужика, нежданно-негаданно брошенного девчонкой, а перед глазами стоял ЕЕ ТУРЕЦКИЙ, который тоже посчитал, что его не просто предали в самый трудный для него час, а растоптали, уничтожили морально и физически, как выползшего на асфальт дождевого червя, который годен-то только на то, чтобы консультировать в своей прокуратуре еще писающихся в штанишки следаков да ужин разогревать в ожидании жены.
И тут же оборвала себя, мысленно обозвав «дурой». К чему это она? Но главное, зачем? К тому же, Чижов, каким бы дерьмом он ни был, сразу же подкатил к своей Татьяне, как только узнал, что она осталась одна. Возможно, даже переступил через свою гордыню, наступив при этом на горло своему собственному Я.
А ее Турецкий?…
Она вдруг почувствовала, как горькая, почти детская обида заполняет ее душу, и если до этого момента Артур Чижов представлялся ей только в черных красках, умело набросанных на холст, то теперь…
