– Хочешь знать, как я заработал свои капиталы? Напомни, как-нибудь расскажу.
– Как? – спросил я.
– Я их украл, – заявил он и разразился хохотом. Потом повернулся к крыльцу заведения Фароне.
– Ты куда?
– Туда, – засмеялся он. – Потусуюсь с политиканами. Демократы, республиканцы – какая, на фиг, разница? – он поднял руки ладонями вверх. – Знаешь, Артемий, эти выборы все порвут на части. Друзья перессорятся. А я – и вашим, и нашим, – признался он.
– Зачем? На что тебе эти политики? – спросил я.
– Для безопасности.
– Ты американец. Ты в безопасности. Можешь голосовать, за кого хочешь.
Он посмотрел на меня.
– Не будь наивным.
10
Было уже больше часа ночи, когда я поставил Толин внедорожник перед домом и открыл дверцу Подхватил куртку с заднего сиденья, оглядел улицу. Почти никого: какой-то мужчина гуляет с собакой парочка выходит из ресторанчика в Чайнагауне. Я очень медленно возвращался из Бруклина, опасаясь помять машину.
– Арти…
Голос был знакомый, низкий, с хрипотцой, и невольно мне захотелось прыгнуть за руль, дать по газам и умчаться без оглядки. Но я захлопнул дверцу и запер машину.
Это была Лили. Она окликнула меня по имени, перешла улицу и остановилась рядом со мной, убирая со лба густую рыжую челку. Посмотрела на меня. Раньше волосы у нее были длиннее.
– Привет, – поздоровался я, не зная, что еще сказать.
– Привет, – она шагнула ко мне и поцеловала. Я не шевельнулся.
– Что ты здесь делаешь?
Она скрестила руки на груди, затем поправила сумку на плече. Загорелая кожа, белые хлопчатые брюки, черная рубашка без рукавов.
– Мимо проходила, – ответила она. – Просто выбралась прогуляться, выпить. И все.
– Понятно.
– Я сидела там, за углом, в том кабачке в Чайнатауне, куда мы с тобой ходили. Место, о котором не знал никто, где подавали креветочные чипсы в огромных мисках, помнишь? Я туда наведываюсь время от времени и вот решила проверить: вдруг ты дома? По пути, в смысле, проверить.
– Поздно уже.
– Я хотела увидеться с тобой. Просто поговорить.
– Да я вроде как занят.
– Час ночи, – сказала она. – Чем таким ты занят?
– Я уезжаю на несколько дней.
– Ясно.
– У меня медовый месяц, – сказал я. – Я только что женился.
– Понятно. – Она закусила губу. – Я думала, может, позвонишь мне. После того нашего разговора. Помнишь? Когда я приехала прошлой весной, вы с Толей сидели в кафе, и мы говорили по телефону, и я сказала, что вернулась в Нью-Йорк на две недели. Ты не позвонил. А теперь я надолго вернулась, Арти.
– Тебе что-то нужно, Лили?
– Может, где-нибудь присядем?
– Уже в самом деле поздно. – Я стоял неподвижно, прислонившись спиной к двери.
Лили посмотрела наверх.
– Давай зайдем к тебе на минутку. Приставать не буду, – добавила она, улыбнувшись. – Я скучала по тебе, я не просто проходила мимо. Я отправилась в этот кабачок, думая застать тебя там, и пошла домой этим путем в надежде увидеть тебя. Ведь я трусиха и не могу пригласить тебя и твою подружку, жену то есть, на обед. Я никак не могу осмыслить, что ты женат. Прости. Мне хотелось сказать тебе это напрямую, я никогда не была сильна в дипломатии, верно?
– Верно. – Я повернулся к двери.
– Так ты не намерен пригласить меня на чашечку чая? Наверное, Максин будет не в восторге, – она улыбнулась.
– Она на море. В Нью-Джерси, в районе Авалона, – ответил я. – Ладно, мне пора.
Лили протянула руку:
– Может, останемся хотя бы друзьями? Понимаю, скверно все получилось, но ты теперь счастлив, а я была словно в затмении после одиннадцатого сентября. Ладно, выброси из головы. Ты прав. – Она легонько коснулась моей руки и развернулась, собираясь уйти. Когда она ступила в свет уличного фонаря, я заметил, какой у нее усталый вид.
– Значит, уезжаешь, – сказала она. – Сейчас?
– В ближайшие дни.
– Сигаретой не угостишь? – попросила она. – Верно, у тебя же медовый месяц. Конечно. Извини, что побеспокоила. Так ты счастлив?
– Счастливее всех, – ответил я и скрестил руки.
– Я рада.
Пространство между нами загустело от напряжения. Я ждал.
Она что-то извлекла из кармана. Это была связка ключей.
– Я пришла отдать их тебе. Я и забыла, что они до сих пор у меня.
– Спасибо. – Я взял ключи, почувствовал близость ее руки и понял, что если сейчас же не уйду, то пропал. Вот ведь тюфяк, подумалось мне. С женщинами я всегда был тюфяком.
– А ты, значит, сменил замки?
– Не знаю. Да. Но не из-за тебя. Неважно. Слушай, мне надо идти.
– Ты совсем не рад меня видеть? – спросила она.
– У меня своя жизнь.
– Это жестоко, – сказала она. – И тяжело.
– Знаю. Но ты ушла. Сбежала, вышла замуж, взяла с собой Бэт, так что мы с нею не могли видеться. Ты ведь просто исчезла, и я не знал, как ты там без меня, где тебя искать. Словно мне кислород перекрыли. Это отняло у меня немало лет жизни. И теперь меня на тебя уже не хватит.
– Мне пришлось бежать.
– От меня?
– От всего. Я возненавидела Нью-Йорк, Америку, я не могла совладать с собой. Возненавидела махание флагами, этот патриотизм, вообще все.
– А я был копом и знай себе размахивал флажками.
Лили посмотрела на меня. Затем прислонилась к стене, медленно осела на тротуар и застыла в нелепой полускрюченной позе. Я опустился на корточки подле нее.
– Я так устала, – сказала она. – О чем я говорила? Ах, да. Ты многих похоронил. У тебя были друзья, копы и пожарные, и все вы вздымали флаги и распевали «Боже, благослови Америку», и ходили на бейсбол, и сидели рядом со вдовами, а я не в силах была это вынести. Все молились, говорили о боге и религии – а я не могла. Не мое это было. А однажды ночью ты пришел домой и сказал: к черту гражданские свободы.
– Речь шла не о тебе. Господи, Лили, ты все время думаешь, будто дело обстоит именно так, как представляется тебе. Ты считаешь себя такой терпи мой, но ни черта не слушаешь других, не хочешь понять, как все запутанно и сложно. Поставила свою драную идеологическую палатку и сидишь в ней уверенная в собственной непогрешимости.
– Ты все сказал?
– Тогда не о тебе шла речь.
– И обо мне тоже, – сказала она. – Это ведь и мой город. И он будто помешался на этой скорби. Вы с друзьями сделались похожими на вдов, которые так заняты своим горем, что ни на кого другого места в
