– Спасибо, – сказал он. – У меня все нормально.
– Откуда ты знаешь?
Он улыбнулся.
– Жрать хочется, – объяснил он.
– Толя…
– Да, Артем?
– Откуда ты знаешь, что Джек убил Сида?
– Он сам сказал, – ответил Толя и потянулся за сигарой.
– Не прикуривай. Не время.
Я выглянул в окно. Была темень. Я почти ничего не видел и не спешил включать огни. Не время.
– Когда он тебе сказал?
– Прошлой ночью. В воскресенье, – ответил Толя. – В свою последнюю ночь, перед тем, как свалился. Он упал и повис на проволоке.
Со стороны парадного крыльца снова послышался рокот. До меня дошло, что машина, напугавшая нас, была банальным мусоровозом. Я повернул ключ зажигания.
Затем спросил, что Толя делал с Джеком Сантьяго той ночью на Хайлайн, где Джек признался ему, что убил Сида Маккея, перед тем как поскользнулся и упал.
Толя посмотрел на меня и ответил просто:
– Я пригласил его.
– Зачем?
– Скажем так: я пригласил его поговорить о Вэл. Или просто полюбоваться видом.
К тому времени, когда мы отъехали, над Ред-Хуком занялась блеклая заря. По пути в аэропорт Толя поглядывал на старые кирпичные здания, розовевшие в утреннем свете, на реку, на статую Свободы и вдруг уставился прямо перед собой. Он попросил меня остановиться у отеля. Открыл дверцу.
– Ты ведь в Россию собрался, да? Ни на какую Кубу и ни в какую Италию, ты, блин, в Москву летишь? Тебя грохнут.
Он наклонился ко мне, трижды расцеловал, взял с заднего сиденья саквояж, вылез из машины и пошагал к отелю при аэропорте.
31
Наступил вторник, теплый и солнечный, и в этой части Бруклин-Хейтс, где деревья все еще зеленели, было тихо. Плотные листья шуршали, словно навес, над широкой улицей с симпатичными домиками из бурого песчаника и большой церковью с отблесками солнца в витражах.
По обе стороны дороги были припаркованы черные лимузины. Шоферы в черных костюмах и фуражках стояли у машин, кто-то курил, кто-то дремал, сморенный полуденным зноем и опираясь на теплый металл.
Двери церкви были приоткрыты, изнутри доносились звуки музыки, русской музыки, хор, сменявшийся глубоким дьяконским басом. А потом – шум людей, встающих с мест. Я не разобрал слов псалма, но подошел к дверям и заглянул внутрь как раз в тот момент, когда народ поднимался со скамеек; у входа моим глазам предстал гроб Сида с белым киком.
Я спустился с крыльца, прислонился к толстому дереву и принялся слушать музыку, парящую над землей. Несколько часов назад я высадил Толю около аэропорта. Я не пытался позвонить ему и расспросить, а просто поехал домой, принял душ и переоделся. Позвонил Максин. Попробовал объясниться с ней. Меня держали только похороны Сида. Я пришел, потому что был его другом или, может, хотелось посмотреть, кто явится.
Но почему-то я стеснялся войти внутрь и потому какое-то время лишь слушал и думал о Сиде, об Эрле, о «Джоне Доу»[11] на поле Поттера, что на острове на Ист-Ривер. Когда все это закончится, я перевезу его в другое место, и никто не спросит, зачем это мне.
Джек Сантьяго был мертв. Он убил Сида Маккея, но семья Маккей уже подсуетилась, чтобы все сошло за несчастный случай. Что касается Эрла, лишь я знаю, что его убил Сид. Никто не запомнит Сида Маккея как убийцу своего бездомного брата.
И никто больше не вспомнит об Эрле, если я не подниму тему: черномазый бомж, застрявший под причалом в Ред-Хуке, – невелика важность. Все сведется к кратким репортажам в местных вечерних новостях, перед прогнозом погоды: бездомный найден мертвым под причалом в Ред-Хуке; человек утонул в реке по собственной невнимательности; на проволочном ограждении под Хайлайн обнаружен труп.
Может, в случае с Джеком Сантьяго тризна будет масштабнее, всплывет какая-нибудь из его любовниц и расскажет, какой он был милый, а какой-нибудь писака поведает, какой великий он был талантище. Но если я не подниму шума, все будет шито-крыто. Если я не вскрою факты: да и зачем мне играть в Моисея? Расступитесь, блин, воды? Всякий обитатель этого города мечтает пожить спокойно хоть несколько дней; да и вообще уровень преступности в Нью-Йорке не так уж высок. А последние годы неуклонно снижается. Страх нарастает. Климат теплеет.
Народ в церкви поднимался со скамеек. Группа мужчин в темных костюмах торжественно прошествовала к гробу Сида.
Я отступил назад. Какое-то время я стоял, прислонившись к старому дереву, не знаю, сколько именно, разглядывал людей по мере их появления, смотрел на машины, которые отвезут их на кладбище. Было уже поздно. Поздновато для похорон. Может, Сид распорядился предать его земле на закате? Чем черт не шутит?
Я не знал, кого высматриваю. Может, ждал Алекса Маккея, чтобы принести ему соболезнования. Пусть так.
Прикуривая, я краем глаза увидел невысокого человечка, вынырнувшего из церкви. Он вышел один, раньше всех. Крепыш с бочкообразной грудью, не выше пяти футов и двух дюймов. Он прошагал с полквартала и вдруг опустился на ступеньку крыльца одного из песчаных домов, словно у него сел аккумулятор.
Моя машина стояла у бордюра, с другой стороны от входа в церковь. Я перешел улицу, сел за руль, сполз немного вниз и с замиранием сердца следил за удаляющимся человечком.
Из церкви показались остальные скорбящие, разошлись маленькими группками, стояли, понурившись. Был там и Алекс Маккей с кем-то, но я выбросил его из головы. Постепенно народ расселся по черным лимузинам, и те, включив фары, тронулись.
Коротышка встал, потянулся, поглаживая карманы в поисках сигарет. Теперь я четко его видел. Ему было лет шестьдесят пять, одного возраста с Сидом. Не то чтобы толстый, но коренастый, кряжистый, как пенек. Плотный синий двубортный пиджак явно жал ему и был жарковат для летнего дня. Это у него единственный костюм, подумалось мне. Он расстегнул пиджак.
Повернул голову, будто приглядываясь ко мне, но я сразу понял, что он просто смотрит на церковь. Он был все еще красив – высокий лоб, густые светлые волосы, зачесанные на прямой пробор. Я не видел цвет его глаз, но готов был спорить, что они синие, из тех, что можно встретить на русском Севере, в Карелии или под Архангельском. «Морские» глаза, как называл их мой отец. Морская синь.
Наконец, запустив руку в карман брюк, коротышка нашел, что искал, и вытащил помятую пачку сигарет. Снова уселся на ступеньки, прикурил, сделал несколько затяжек, положил сигарету на крыльцо и, закинув ногу на ногу, стащил черный ботинок, словно тот причинял неудобство. Осмотрел его, поддернул язычок и попытался будто растянуть ботинок перед тем. как снова напялить его на ногу и завязать шнурки.
Я оставался в машине. Человечек докурил сигарету, несколько секунд посидел, откинувшись на крыльцо, встал и пошел, распахнув пиджак навстречу теплому ветру.
Было поздно. В церкви все еще играла музыка – стекло машины было опущено, – но теперь звучал орган, возможно, в записи.
Я повернул ключ зажигания и со скоростью пять миль в час двинулся за коротышкой. Мне хотелось познакомиться с ним гораздо ближе, и я крался за ним по пятам.
Сгустились тучи. Обещали дождь. Ночью ураган доберется до нас. Я посмотрел на часы. Скоро стемнеет.
Он все шагал впереди, не подозревая о слежке, шагал упрямо, не глядя на светофоры. Он перебежал дорогу передо мной, не обращая внимания на машины. Я едва не врезался в бордюр. Я следовал за ним. Он
