шелк.
— Красивое платье. — Его голос был мягким, и эта мягкость делала его куда более мужественным.
Я кивнула, игнорируя подтекст:
— Мы готовы?
Этан склонил голову набок:
— Ты готова?
— Давай уже поедем.
Этан помолчал, затем кивнул и направился к ступеням.
Он позволил мне молчать большую часть дороги в Оак–парк, которая была значительно короче, чем путь в усадьбу Брекенриджей. Но хотя он не говорил, продолжал поворачиваться и смотреть на меня, тайком бросать обеспокоенные взгляды на мое лицо и похотливые — на другие части тела.
Я заметила, но не стала обращать внимание. В тишине машины мои мысли вернулись к разговору с Мэллори. Неужели я забываю, кто я есть и свою жизнь до Дома Кадогана? Я знаю Мэл уже три года. Разумеется, раз или два у нас случались размолвки. Но ничего подобного не было. Мы никогда не спорили по поводу наших избранников и о том, какую роль играем в жизни друг друга. Сейчас все иначе. Это предвестник плачевного исхода. Медленного таяния дружбы, уже ослабленной расстоянием, новыми связями, сверхъестественными бедствиями.
— Что произошло?
Поскольку вопрос Этана прозвучал мягко, я искренне ответила:
— Мы поссорились с Мэллори.
«Из–за тебя», — добавила я про себя, а вслух:
— Достаточно сказать, что она не рада той личности, вампирше, которой я становлюсь.
— Ясно, — В его голосе прозвучало смущение, какого едва ли можно было ожидать от парня, тем более четырёхсотлетнего.
Я не стала кивать в ответ, опасаясь, что от этого движения из моих глаз потекут слезы и размажут тушь, оставят потеки на щеках.
Я была абсолютно не в настроении — ехать в Оак–парк, наряжаться, находиться в одной комнате с отцом, притворяться другой.
— Мне нужна вдохновляющая речь, — сказала я ему. — Ночь и так была ужасна, и я борюсь с искушением взять такси и вернуться в Дом Кадогана, чтобы провести интимный вечер в обществе парочки большущих пирогов с мясом. Я бы не отказалась от одной из этих лекций в духе «Сделай это ради Кадогана!», которые ты так любишь.
Он тихо засмеялся, и этот звук оказался на удивление успокаивающим.
— А если я скажу тебе, что ты прекрасно выглядишь?
Комплимент, вероятно, был самым лучшим и одновременно самым худшим из того, что он мог сказать. Из его уст он звучал весомее и авторитетнее, чем следовало. Меня это беспокоило. Очень. И пугало.
Бог мой, неужели Мэл права? Я пренебрегаю отношениями с Морганом ради этого человека? Меняю настоящую дружбу, искренние отношения на возможность быть с Этаном? Меня словно кружило в вампирском водовороте, остатки нормальной жизни утекали прочь. Что от меня останется?
— Что, если я напомню тебе, — начал он, — что для тебя это счастливый случай несколько часов побыть кем–то другим? Я понимаю, сейчас, наверное, лучше, чем прежде, что ты отличаешься от этих людей. Но сегодня вечером ты можешь оставить настоящую Мерит в Гайд–парке и поиграть. Ты можешь стать… девушкой, которую они не ожидают.
Девушкой, которую они не ожидают. В этом есть что–то приятное.
— Неплохо, — сказала я ему. — И определенно лучше, чем твоя последняя речь.
Этан изобразил вспышку гнева, достойную Мастера вампиров.
— Это долг Мастера Дома…
— …это твой долг — даровать мне привилегию сомневаться, — закончила я вместо него. — И вдохновлять меня, когда можешь. — Я взглянула на него. — Брось мне вызов, Этан, если тебе надо. Я понимаю вызов и могу принять его. Но исходи из предпосылки, что я стараюсь, делаю все, что могу. — Я посмотрела в окно. — Вот что мне надо слышать.
Он так долго молчал, что казалось, рассердился.
— Ты так молода, — наконец произнес он с едкостью. — Всё еще человек.
— Не уверена, комплимент это или оскорбление.
— Откровенно говоря, Мерит, я тоже не уверен.
Двадцать минут спустя мы въехали на подъездную аллею, окружавшую громоздкий дом моих родителей в Оак–парке. Дом был стилистическим сиротой, совершенно отличавшимся от расположенных вокруг «домов прерий» в духе Райта[26]. Но мои родители обладали достаточным влиянием на чикагскую администрацию, чтобы их проект одобрили. Таким он и получился — прямоугольная коробка из нездорового серого бетона посреди живописного Оак–парка.
Этан остановил «мерседес» перед входом и протянул ключи одному из вездесущих лакеев, которые, по–видимому, в изобилии водились на этих торжественных вечерах.
— Архитектура… любопытная, — сказал он.
— Она омерзительна, — ответила я. — Но кормят, как правило, очень хорошо.
Я не потрудилась постучаться в дверь и не стала ждать приглашения войти. Нравится мне или нет, но это мой отчий дом. Я подумала, что приглашение мне не нужно. Я не беспокоилась на этот счет даже при первом посещении дома сразу после превращения. И вот она — я! Блудная дочь вернулась.
Пеннебейкер, дворецкий, стоял при входе в вестибюле из бетона и стекла, наклоняя тощее негнущееся тело в знак приветствия перед каждым проходящим гостем. Его нос возмущенно задрался, когда я приблизилась.
— Пибоди, — поприветствовала я. Я любила коверкать его фамилию.
— Пеннебейкер, — ворчливо исправил он. — Ваш отец на встрече, миссис Мерит и миссис Коркбургер развлекают гостей. — Он перевел стальной взгляд на Этана и выгнул бровь.
— Это Этан Салливан, — вставила я. — Мой гость. Он приглашен.
Пеннебейкер кивнул, пропуская нас, и перевел взгляд на следующих гостей.
Миновав это препятствие, я увела Этана и направилась к длинному бетонному залу в задней части первого этажа, где обычно мои родители принимали гостей. По пути попадались голые прямоугольные коридоры, заканчивающиеся тупиками. Стальные ячеистые ставни закрывали не окна, а голые бетонные стены. Одна лестница вела в никуда, если не считать альков, где был выставлен один–единственный образец современного искусства, который хорошо смотрелся бы в гостиной серийного убийцы–маньяка. Мои родители именовали сию задумку «провоцирующей на размышления» и утверждали, что это вызов архитектурному мейнстриму, представлениям людей о том, чем должны быть лестницы и окна.
Я именовала сей дизайн «современной психопатией». Пространство заполняли люди в черных и белых нарядах, джазовый квинтет в углу обеспечивал музыкальное сопровождение. Я оглянулась в поисках мишеней. Брекенриджей не было в поле зрения, и отец тоже отсутствовал. Не то чтобы это было плохо. Но я обнаружила кое–что весьма любопытное рядом с вереницей окон, расположенных вдоль одной стены.
— Готовься! — предупредила я с ухмылкой и повела Этана в драку.
Они стояли рядом, моя мама и сестра, сканировали глазами толпу перед ними и сплетничали, сблизив головы. Не было никаких сомнений в том, что они именно сплетничают. Моя мать — одна из влиятельнейших матрон чикагского общества, сестра — многообещающая принцесса. Сплетни — их хлеб с маслом.
Мама была одета в консервативное бледно–золотистое платье–футляр и жакет–болеро, подчеркивающие ее отличную фигуру. Сестра, такая же темноволосая, как я, облачилась в светло–голубое коктейльное платье без рукавов. Волосы уложены назад, тонкий блестящий черный обруч удерживает темные пряди на месте. И у нее на руках, в настоящий момент жуя свой крошечный пухлый кулачок, восседал свет моих очей, моя племянница Оливия.
— Привет, мама, — сказала я.
Мама повернулась, нахмурилась и коснулась пальцами моих щек:
