«Лет за пятьсот и поболе случилось…»
Жуковский («Ундина») I Месяц бледный сквозь щели глядит Не притворенных плотно ставней… Петр Иваныч свирепо храпит Подле верной супруги своей. На его оглушительный храп Женин нос деликатно свистит. Снится ей черномазый арап, И она от испуга кричит. Но, не слыша, блаженствует муж, И улыбкой сияет чело: Он помещиком тысячи душ В необъятное въехал село. Шапки снявши, народ перед ним Словно в бурю валы на реке… И подходит один за другим К благосклонной боярской руке. Произносит он краткую речь, За добро обещает добром, А виновных грозит пересечь И уходит в хрустальный свой дом. Там шинель на бобровом меху Он небрежно скидает с плеча… «Заварить на шампанском уху И зажарить в сметане леща! Да живей!.. Я шутить не люблю!» (И ногою значительно топ). . . Всех величьем своим устрашив, На минуту вздремнуть захотел И у зеркала (был он плешив) Снял парик и… как смерть побледнел! Где была лунолицая плешь, Там густые побеги волос, Взгляд убийственно нежен и свеж И короче значительно нос… Постоял, постоял — и бежать Прочь от зеркала, с бледным лицом… Вот, зажмурясь, подкрался опять… Посмотрел… и запел петухом! Ухвативши себя за бока, Чуть касаясь ногами земли, Принялся отдирать трепака… «Ай люли! ай люли! ай люли! Ну, узнай-ка теперича нас! Каково? Каково? Каково?» . . И, грозя проходившей чрез двор Чернобровке, лукаво мигнул И подумал: «У! тонкий ты вор, Петр Иваныч! Куда ты метнул!..» Растворилася дверь, и вошла Чернобровка, свежа и плотна, И на стол накрывать начала, Безотчетного страха полна… Вот уж подан и лакомый лещ, Но не ест он, не ест, трепеща… Лещ, конечно, прекрасная вещь, Но есть вещи и лучше леща… «Как зовут тебя, милая?.. ась?» — «Палагеей». — Зачем же, мой свет, Босиком ты шатаешься в грязь? — «Башмаков у меня, сударь, нет». — «Завтра ж будут тебе башмаки… Сядь… поешь-ка со мною леща… Дай-ка муху сгоню со щеки!.. Как рука у тебя горяча!. Вот на днях я поеду в Москву И гостинец тебе дорогой Привезу…» II Между тем наяву
Всё обычною шло чередой…
Но события таковы, что их решительно не видится необходимости воспевать стихами. В то время как в спальне не слышалось ничего, кроме носового деликатного свиста и не менее гармонического храпа, на кухне заметно уже было движение: кухарка, она же и горничная супруги Петра Иваныча, проснулась, накинула на себя какую-то красноватую кофту и, удостоверившись через дверную скважину, что господа
