оттисками.
II
Человек есть усовершенствованная обезьяна.
Прошло три месяца. Случайный сидел в своем кабинете, заваленный делами. Он брал то одно, то другое, то третье дело и с неудовольствием клал их опять на место.
— И это нужно! и это не ждет! и об этом напоминал мне уже несколько раз его сиятельство! проклятая работа! вся моя канцелярия никуда не годится! нет головы — нет Силова! кто может занять место правителя канцелярии? Когда б был теперь Силов, мигом обработали бы мы все дела, — ревизуй хоть завтра! Чиновники запустили, а я отвечай! не разорвешься! дел пропасть; за которое взяться? — говорил скороговоркою Случайный.
В кабинет вошла жена его.
— Я не мешаю
— Я ничего не делаю.
— Слава богу! наконец вы кончили свои дела?..
— Кончил! ох нет! не кончил! дела, дела! их всё прибывает и все срочные!
— Не огорчайтесь, друг мой! что делать! велите попристальней работать своей канцелярии.
— Канцелярии! с тех пор, как умер Силов, у меня нет канцелярии, у меня есть только люди, которые умеют писать.
— Для чего же вы не приищете человека, который бы заменил вам Силова?
— Ах, душенька! я тебе уж говорил, что таких людей нынче нет.
— Что ж вы думаете теперь делать? право, вы меня пугаете.
— Я искал три месяца; многие сами набивались в правители моей канцелярии, да что в этих людях!
— Отчего ж вы кого-нибудь не приняли? может быть, и был бы хорош.
— Помнишь ли ты того грубияна, что осрамил нас на бале у Ж**?
— Того, что отказался от мазурки со мной; да ведь я сама виновата: я ушла, а он ангажировал другую, так нельзя ж ему было танцевать в одно время с обеими.
— Я знаю — он человек дурных правил. Ну вот, например, он просился ко мне на место Силова, неужели я должен был принять такого невежу?
— Но, может быть, он хорошо знает свое дело.
— Какое дело? ты
— Я говорю, может быть, он хорошо управлял бы канцелярией.
— Но каково бы было видеть у нас в доме человека, который на первом шагу оскорбил тебя!
— Для общей нашей пользы я бы забыла это оскорбление.
Случайный с чувством поцеловал жену.
— Что же вы, друг мой, думаете теперь делать? отчего вы так печалитесь?
— Вот видишь, душенька, я жалел тебя и не хотел прежде всего рассказывать, но теперь, так и быть, всё расскажу, потому что ты еще больше грустишь, видя меня невеселым и не зная тому причины.
— Так вы не на меня сердитесь?
— На тебя! ха-ха-ха! какая ты милая!.. да разве есть за что на тебя сердиться? смотри у меня, плутовочка! Где видано, чтоб муж так долго сердился на такую хорошенькую жену? это накладно.
Тут они опять поцеловались; я бы сказал, как голубки, если б благопристойность не запрещала этого.
— Видишь, душенька, — начал опять Случайный, — в чем дело. После смерти Силова дела беспрестанно прибывали в канцелярию, а подвигались плохо; это бы ничего, и прежде так случалось, да, на беду, у нас залежалось несколько дел, о скорейшем исполнении которых лично просили графа. Узнав, что они еще не исполнены, его сиятельство изволили рассердиться, призвал меня и так пугнул, такой дал выговор, что у меня так и заскребло сердце. Я думал, чего доброго, как бы в сердцах он не отставил меня; да, слава богу! всё почти тем и кончилось.
— Ну и прекрасно! значит, не о чем и беспокоиться.
— Оно так. Да я еще не сказал тебе, что его сиятельство, выговаривая мне за неисправность, изволил прибавить, что на днях будет сам ревизовать канцелярию. Ну, как он завтра же нагрянет! чтоб привести дела в порядок, нужно по крайней мере месяц.
— Ну так скажите, что вы больны.
— Нельзя. Тогда он поневоле должен будет наведываться сам в канцелярию и всё откроет. Хорошо, кабы он забыл! есть, матушка, делишки, с которыми нарочно надо повыждать; пусть-ка походят да попросят! Есть теперь у нас делишко, оно и пустяшное, да лапу в него можно запустить поглубже… будет и тебе на платье и мне на шубу, да и много останется. Удалось бы только поладить с графом, я придумал одно средство.
— Какое?
— После узнаешь. Поедем сегодня в маскерад.
— Вот вздумали! иногда, бывало, зову, зову, никак не соглашаетесь, а теперь сами напрашиваетесь.
— Эх, душенька! мне там нужно переговорить с одним человеком об этом именно деле; откладывать нельзя.
— Ну так поезжайте!
— А ты?
— Я не еду.
— Как не едешь? да ведь ты еще недавно приставала ко мне: поедем да поедем.
— Тогда мне хотелось; а теперь у меня голова болит.
— И полно, душенька! головная боль — пустое. Едем!
— Так для вас моя болезнь ничего не значит?
— Ах, душенька! ты уж и разгневалась! не хочешь ехать, так оставайся, только я для тебя же хотел; право, будет весело: поедем, теперь только смеркается, может быть, к тому времени тебе будет легче.
У подъезда Большого театра беспрестанно прибывают экипажи; в зале Большого театра беспрестанно прибывает люди; непрерывное хождение взад и вперед множества народу, пестрота, портящая глаза и возмущающая душу, говор более или менее громкий, более или менее приличный месту, более или менее…
Как разнообразна, как пестра эта масса! люди большие и маленькие во всевозможных значениях этих слов, люди чиновные и люди неслужащие, люди, везде встречаемые, и люди, существования которых и не подозревали, люди старые и молодые — все они теснятся, шумят, хлопочут всякий по-своему и невольно поражают взор этим, по-видимому, невозможным столкновением…
Неодинаковые причины привели их в маскерад, и как неодинаково действуют они в нем! Посмотрите, например, на этого худощавого, невысокого старичка, беззаботно стоящего у колонны: чем он занят? зачем он здесь?.. Многочисленная толпа, всегда рассеянная, всегда невнимательная, не щадит его от разных поклонов и приветствий: они тревожат беспрестанно это беспечное положение, ЭТОТ отдых старика. Он иногда в ответ только улыбается, только протягивает руку, а иногда и совсем отделяется от колонны. Блестящая суматоха маскерада, великолепное разнообразие костюмов, женская красота — ничто не отвлекает его внимания от одного предмета, от особенной забавы. Он не вслушивается в пискливые, искаженные голоса, не ловит дивных, заманчивых слов, брошенных на воздух, прошептанных на ухо, не разгаданных никем, но зароненных в чье-нибудь сердце. Он наслаждается по-своему. Я беру его теперь в
