— О, скорей, скорей в мои объятия, — продолжала графиня.
— Я не смею, я не должна… — начала Александра Ивановна.
— Простите ее, матушка, ваше сиятельство, — быстро перебила Анна Тарасьевна, — она так обрадовалась… Ну, полно, опомнись, — продолжала она, обращаясь к Александре Ивановне, — поздоровайся же с ее сиятельством.
Александра Ивановна медлила. Старуха почти силой толкнула ее в объятия графини.
О, как судорожно, как болезненно билось сердце бедной Александры Ивановны, когда она обнималась с графинею!
— Я так давно не видала тебя; но не думай, чтоб я не по-прежнему любила тебя. Бедное, бедное дитя, сколько ты, я думаю, претерпела в эти восемь лет, между тем как…
Графиня отерла слезу.
— Обстоятельства не позволили мне тобою заняться. Совсем неожиданно я должна была удалиться из Петербурга, и ты осталась одна, без друга, без руководителя… сколько ты должна была претерпеть…
— Да, я много плакала, когда вы уехали; мне казалось, я лишилась матери…
— Матери? — повторила графиня с каким-то особенным чувством в голосе. — Тебе казалось, что ты лишилась матери?
— Да.
— А теперь, в эту минуту, что чувствуешь ты?..
— Мне кажется, что я опять нашла ее.
Графиня хотела что-то сказать, но вдруг остановилась и только молча обняла Александру Ивановну.
— О, как я счастлива! — продолжала графиня после некоторого молчания. — Но ты, ты, дочь моя, так же ли любишь меня?..
— О, как же, ваше сиятельство; только у нас и речи было что об вас… уж так вас любит, — перебила старуха.
— Первым желанием моим по возвращении в Петербург, — продолжала графиня, — было увидеться с тобой, моя шалунья… О, ты была большая шалунья в детстве!.. Я употребляла все средства, чтоб найти вас, но старания мои были напрасны. Наконец бог сжалился надо мною… При выходе из церкви я встретила твою мачеху… Но почему же ты, друг мой, не пришла ко мне тогда же?.. я ждала. Или она тебе не говорила…
— Графиня, я не смела… — начала Александра Ивановна…
— Виновата, матушка, ваше сиятельство… совсем запамятовала… ох, старость не радость! Только сегодня вспомнила… — перебила старуха, делая глазами знаки Александре Ивановне.
— Жаль, я ждала, ждала; наконец сердце мое не утерпело…
— Как вы добры, графиня!
— Но вот мы, слава богу, вместе. Расскажи-ка мне, друг мой, как вы жили здесь…
— Ах, графиня, — начала Александра Ивановна с глубоким вздохом.
Но Анна Тарасьевна опять перебила ее, сделав тот же выразительный знак глазами…
— Уж как жили, — заговорила она скороговоркою, не давая времени падчерице, которая в сильном беспокойстве снова было пробовала начать речь, — пока жив был мой покойник, ну ни то ни се, и деньжонки водились… а как умер, разумеется, беда наша пришла: с утра до ночи за работой, тем только и хлеб добывали, матушка…
— Жалко, но что делать, честная бедность все-таки лучше богатого бесчестья, — сказала графиня.
Александра Ивановна хотела что-то сказать.
— Молчи! — шепнула ей Анна Тарасьевна, делая опять прежнюю гримасу глазами. — Уж так ли бились, только на бога и надеялись, — продолжала старуха, обращаясь к графине, — да на вашу честь…
— Бедная Александрита! Ты много терпела, но наконец ты будешь награждена… Муж мой умер, детей у меня нет, родственников близких тоже; я уже сама стою одной ногой в гробу… ты не будешь жаловаться… я должна позаботиться о судьбе твоей…
Анна Тарасьевна с жадностию вслушивалась в слова графини. Александра Ивановна была в страшном беспокойстве. Несколько раз она хотела говорить, но то повелительный взгляд мачехи удерживал ее, то голос невольно замирал на ее устах от внутреннего волнения.
— Покуда я жива, — продолжала графиня, обращаясь к Александре Ивановне, — ты будешь жить в моем доме, вместе со мною…
— Графиня, — воскликнула Александра Ивановна решительно, — я…
— Наконец господь сжалился над нами! — перебила Анна Тарасьевна, стараясь заглушить голос падчерицы.
— А когда богу угодно будет, — продолжала графиня, — призвать меня на суд свой, что, вероятно, случится скоро, тогда я даю обещание оставить тебе, милая Александрина, всё мое имение…
— О, как вы добры, матушка графиня; вы просто праведница: наградит вас бог по заслугам…
— Вот, друг мой, что я давно хотела тебе сказать, зачем я тебя искала… Надеюсь, ты простишь мне, что восемь лет я принуждена была оставить тебя на произвол судьбы.
Александра Ивановна молчала. Страшная буря происходила в душе ее.
— Что ж ты не благодаришь ее сиятельство, чего ты испугалась? — шептала ей торжествующая Анна Тарасьевна.
Но Александра Ивановна совсем не об том думала. Долго в чертах ее заметна была нерешительность, смешанная с совершенным отчаянием; наконец она решилась; черты ее приняли величественную твердость: лицо просияло.
— Графиня, — воскликнула она, падая перед нею на колена, — выслушайте меня… Я недостойна вас, недостойна ваших милостей. Вы ужаснетесь, если я скажу вам, кого за несколько минут сжимали вы в своих объятиях…
— Что ты, с ума сошла! — прошептала ей старуха, но на сей раз старания ее удержать падчерицу были тщетны.
— Не мешайте мне; дайте мне произнести собственный приговор свой, — продолжала Александра Ивановна твердо и решительно. — Графиня, обратите свои милости на другую: я недостойна их. Вы теперь удивляетесь, вы готовы собственными слезами искупить мои, но погодите минуту — вы будете гнушаться мною; вы с негодованием оттолкнете ту, которую осыпали вашею благосклонностию… О, я знаю слово, страшное слово, которое оттолкнет вас от меня, сделает вас врагом моим из благодетельницы, вырвет с корнем малейший остаток привязанности ко мне… О, я хорошо знаю такое слово… и я назову его… это слово — позор, позор…
— Что с тобою, дочь моя? — воскликнула изумленная графиня.
— Да, графиня, позор — и он тяготит над моею головою… Не называйте меня вашею дочерью! Нет, я сама вижу, чья дочь я: во мне низкие чувства; я не предпочла, как вы говорите, честной бедности богатому бесчестью… Нет, я…
— Что я слышу? Дочь моя… позор… Боже мой! — с ужасом воскликнула графиня глухим, болезненным голосом. Лицо ее побелело, губы посинели; ее можно было принять за мертвую… Она сильно пошатнулась и без чувств упала на спинку дивана…
—
Графиня была безмолвна и неподвижна.
— Господи! что с вами, матушка? — вскричала наконец Анна Тарасьевна, которая с отчаянья, с досады на откровенность падчерицы почти потеряла рассудок и слушала ее с каким-то тупым вниманием, решительно не принимая участия в ее словах. Наконец блуждающий взор ее упал нечаянно на графиню. — Господи! что с вами, матушка, — повторила она, подбегая к графине. — Лицо как воск, руки холодны. Мать пресвятая богородица! Да она мертва… или нет… дышит… Батюшки мои, батюшки! лекаря надо, лекаря.
