Том 7. Художественная проза 1840-1855

— Я кончил свою поэму «Колыбель человечества», — сказал длинный поэт. — Но знаю, что скажут другие, но мне кажется она лучшим моим произведением. Я вот ему (поэт указал на драматурга). читал ее: он очень хвалит.

— В последнее десятилетие, — с поспешностью подхватил драматург, — никакое произведение нашей литературы так глубоко не западало мне в душу. Жена моя просто впала в истерику; говорит, не читала отроду ничего превосходнее.

Услышав слово «жена», Зубков тотчас выскочил вперед и запел:

Жена, действительно, как древо
Познания добра и зла:
Посмотришь справа, взглянешь слева,
Так браки — чудные дела…

Никто не обратил внимания на его выходку. Разговор продолжался.

— Супруга его имеет очень тонкий и образованный вкус, — скромно сказал поэт, указывая на драматурга.

— Поверите ли, — продолжал драматург, — я сам плакал навзрыд. Что бы, кажется! вымысел! пустяки! А между тем так и прошибают слезы!

При слове «пустяки» поэт нахмурился.

— Ну, братец, не совсем пустяки! — возразил он с досадой. — Тут у меня была идея, глубоко значительная идея. Конечно, и идея для иных пустяки… как кто смотрит на вещи и как кто понимает. Вникни, да раскуси, да потом уж и говори — пустяки! От таких пустяков хоть у кого вот здесь, — поэт указал на голову, — повернется. Не раз придется сходить за словом в этот умственный карман, из которого Гете и Шиллер почерпали свои великие создания, а издатели «Гремучей змеи» ежедневно вытаскивают столько гнусных клевет и сплетней!

Так как Свистов произнес это тоном остроты, то Посвистов счел нужным захохотать.

— Особенно я обратил внимание, — продолжал поэт, обращаясь к белокурому фельетонисту, — на устранение неточности выражений, которою вы, Павел Данилович, упрекнули первую мою сатирическую поэму. Могу вас уверить, голос ваш не был голосом вопиющего в пустыне.

Фельетонист поправил очки.

— То есть ты, братец, — возразил драматург, тщетно стараясь удержаться от смеха, возбужденного в нем остротою, которую он готовился произнесть, — соблюл в точности наставления Павла Даниловича касательно неточности выражений.

Актер толкнул меня локтем. Белокурый фельетонист посмотрел на драматурга-водевилиста с явным состраданием. Свистов захохотал.

Когда всё пришло в прежний порядок, Свистов взял фельетониста под руку и начал ходить с ним по комнате говоря:

— Мне бы хотелось слышать ваше суждение о моей поэме, прежде чем она будет напечатана. Если б вы были так добры…

Свистов вынул из бокового кармана небольшую тетрадку и потянул сотрудника в соседнюю комнату.

— Уж если читать, так читать во всеуслышание! — вскричал вслед ему водевилист-драматург, угадавший тайную мысль скромного друга. — Полно, братец, скромничать! Ступай сюда!

По долгу хозяина Хлыстов присоединил свой голос к голосу драматурга; актер тоже. Поэт воротился, стал в позицию и, как бы чувствуя великость жертвы, на которую присутствующие решались, сказал:

— Одну главу, господа, не больше.

— Нужно очень! — проворчал с досадою Зубков, нетерпеливо желавший разрешиться своим анекдотом, и отошел к окну.

Поэт начал:

Есть край, где горит беззакатное солнце
Алмазным пожаром в безбрежной дали
И сыплет горстями лучи, как червонцы,
На лоно роскошной и щедрой земли;
Где северный холод, вьюга и морозы
Сердец не сжимают, не сушат костей,
Где розы — как девы, а девы — как розы,
Где всё наслажденье, восторг для очей,
Где тигр кровожадный свободно кочует
И робкая серна находит приют,
Но где человек человека бичует,
Где плачут и стонут, где режут и жгут,
Где волны морские окрашены кровью,
Усеяно трупами мрачное дно…

— Страшно! у меня волосы дыбом становятся! — сказал актер, украдкой зевая в руку.

— Вроде Дантова ада, — заметил Зубков, никогда не читавший Данте.

— А ваше мнение? — спросил поэт нетвердым голосом у фельетониста.

— Нельзя не согласиться, что картина варварских восточных обычаев изображена с потрясающим сердце эффектом, — отвечал фельетонист значительно…

— Мастерская картина, — закричал драматург.

— А вообще о достоинстве поэмы что вы думаете? — спросил поэт, снова обращаясь к фельетонисту.

— Позвольте мне удержать, до некоторого времени, мое мнение при себе, — отвечал тот. — Вы прочтете его, когда поэма явится в свет, в ближайшем нумере нашего издания…

Поэт побледнел и в смущении начал укладывать, к общей радости, рукопись свою обратно в карман.

— Знаем мы ваши ближайшие, — сказал огорченный друг его с некоторою досадою, — далека песня!

Свистов счел нужным захохотать, потому что, по понятию господ, посещающих Александрийский театр, в последних словах драматурга-водевилиста заключался каламбур. Но смех поэта был далеко не так силен, сердечен и продолжителен, как прежде. Холодность фельетониста явно его опечалила. Все это заметили, и всем сделалось как-то не совсем ловко. Последовала довольно длинная пауза. Зубков не преминул ею воспользоваться: очень кстати явился на первом плане с своим анекдотцем и благополучно досказал его…

— Вздор, братец, — сказал актер. — Я знал наперед, что вздор. Сам выдумал…

— Что? как? вздор! — возразил Зубков шутливо обиженным тоном и пропел:

Задеть мою амбицию
Я не позволю вам,
Я жалобу в полицию
На вас, сударь, подам.
Хоть смирен по природе я,
Но не шутите мной,