— Да. Ее яд —
Слово отозвалось в душе тяжелым звоном, глухим и темным.
— Что это, Тано?
— Ты знаешь, что такое одиночество?
Фаэрни сдвинул брови и глуховато ответил:
— Да.
— А страх? Забвение?
— Я видел страх… Забвение — меня пытались заставить забыть…
— Представь себе, что ты — одинок. Ты — душа без защиты тела, обнаженная и беспомощная. И ты знаешь, что можешь утратить память обо всем, что пережил, что знал и умел, что видел, кем был; ты — один на один с собой, со страхом перед забвением, страхом потерять себя… мне тяжело это объяснить, таирни. Ведь я сам — Бессмертный…
— Но и я бессмертен! Значит, я никогда не забуду тебя…
Смутился, опустил глаза. Мелькор положил руку ему на плечо.
— Ты говорил, Тано…
— Да. Этот же яд может продлить жизнь — если знать, как использовать его; нам это не нужно — но пригодится Детям… Двойственность. Потому во многих мирах существа, подобные этому, — знак знания: оно равно может нести и жизнь, и смерть. И так же опасно оно в неопытных руках, ибо может обернуться злом. Первым твоим творением был клинок. Потому я и спросил.
— Но и у тебя — меч, Тано…
— И меч не всегда служит смерти.
Я не помню случая, когда меч служил чему-нибудь еще. Разве что могилу другу вырыть, когда больше нечем. Но ведь и это — служба смерти…
А о Творении — очень, очень любопытно…
Они остановились.
— Прислушайся. Что слышишь?
— Ветер поет скалам. Трава растет — слышу…
— Слушай душой, таирни.
Ортхэннэр молчал долго. Потом сказал, словно сам удивляясь своим словам:
— Мне кажется: что-то бьется — живое, хочет вырваться… и почему-то не может…
— Ты умеешь слышать. Смотри.
Вала мечом очертил в воздухе странный знак, на мгновение вспыхнувший, но почти в тот же миг рассыпавшийся голубоватыми искрами, и коснулся клинком земли. И тихо дрогнула земля: там, где коснулся ее черный меч, забил родник. Опустившись на колени, Ученик зачерпнул ладонью ледяную воду и поднял сияющие глаза на Учителя:
— Как ты сделал это?
— Узнаешь. — Мелькор улыбнулся в ответ.
Вообще-то это и проще можно — лозой, к примеру, да лопатой. И выйдет куда легче, чем мечом землю ковырять. Впрочем, кто поймет замыслы Валар! Но это я придираюсь. Ну что поделаешь, таков уж я.
— Тано… иногда мне кажется — мир так хрупок…
— Потому я и хочу, чтобы ты был осторожен, таирни. В тебе — сила; одно неверное движение, шаг с пути — и ты начнешь разрушать.
— Я понимаю. — Фаэрни обернулся к Мелькору — и замер.
«Крылья?!»
Вала смотрел на ночное небо, тихо улыбаясь — то ли своим мыслям, то ли чему-то неслышимому пока для Ортхэннэра.
Огромные черные крылья за спиной.
«Конечно… если Валар могут принимать любой облик, кому же и быть крылатым, как не ему?..»
— Почему… — тихо, почти шепотом, боясь спугнуть видение, — почему в твоейпесне нет крылатых?
Вала улыбнулся тихо каким-то своим мыслям, задумчиво ответил:
— Это не только мой мир. Я жду…
Помолчал.
— Иди. Теперь иди — смотри на мир сам. Своими глазами. Потом возвращайся. Я… буду ждать, таирни.
Итак, они нашли друг друга. Не Предатель, искавший покровительства еще большего Предателя и Врага, а непокорный ученик, не переживший пресмыкательства учителя, и гордый непонятый Творец. Что ж…
Понимаю — все можно истолковать как угодно, особенно если дело касается тех времен, когда еще не было людей. Все знания о той поре мы получили через десятые руки, причем не от своего народа. Так что тут не поймешь, что истина, а что нет. Но ведь мы дойдем и до тех времен, которым наши предки были свидетелями. Что тогда?
Или это правда, или настолько огромная ложь, что в нее даже хочется поверить. Если бы я не был таким, каков я есть — а именно сомневающимся, если бы я настолько не верил в то, что тысячи лет вело моих отцов, — я, может, и уверовал бы. Уж очень привлекателен этот бунтарь Вала, и порывистый, как подросток, и такой же непокорный майя.
Привлекательный своей неудержимостью в поисках знания и творении. Конечно, мы всегда стремимся к знаниям, какие бы они ни были. Знание — за ним идет творение. Но творение всегда содержит в себе опасность. И кто может сказать, сумеешь ли ты не переступить ту грань, за которой может начаться нечто необратимое? Потому все это — вещь обоюдоострая.
Все время думаешь — ну мне-то можно, я ничего дурного совершить не могу, я взрослый человек… А как рассчитаешь последствия? Даже последствия самого обычного, ничем не примечательного поступка могут быть гибельны, даже самое простое слово может отозваться потрясением… А уж если ты творишь что-то новое — то тем более. И я вполне могу понять Эру, который и знает, и видит, и предвидит куда больше всех Валар, вместе взятых, когда он не даровал им сразу Неугасимое Пламя, Потаенное Пламя. Наверное, предвидел, что, дав ребенку огниво, можно дождаться пожара.
Наверное, потому и должны были изначально Манвэ и Мелькор быть вместе. Один — неудержимое творение, второй — сохранение и устойчивость сотворенного. И каким бы получился наш мир, если бы не был искажен Замысел?
А может, и это ко благу? И Искажение — тоже в Замысле?
Этот вопрос мы долго в свое время терзали, но так к окончательному мнению и не пришли. Ученые мужи и доныне копья ломают в многомудрых словесных баталиях…
А нас, просто людей, всегда влечет необузданность бури и ветра, грозы и битвы. Необузданность творения — и разрушения. Необузданность нрава.
Когда смотришь со стороны.
Но не тогда, когда все это тебя настигает…
Меня это тоже помимо воли и доводов разума влечет. Хотя я уже не юноша. Смешно…
ГЛАВА 4
Новый лист был уже обычным пергаментом.
Насколько я понял, здесь рассказывалось о Весне Арды — как
Это было написано уже на хорошем синдарине. Начертание букв указывало на Вторую Эпоху — так писали в скрипториях Пеларгира во дни его расцвета, когда он перестал быть форпостом, постепенно становясь столицей колонии.
Но почему не сохранилось ничего подобного в наших библиотеках?
И вообще, как попал мне в руки оригинал Книги? Это великая ценность, ее нужно было хранить как зеницу ока и в лучшем случае распространять ее списки. Впрочем, начало копии — вот, передо мной. В основном — твердый, четкий почерк Борондира, хороший перевод. Как все это случилось?
И кто писал вот эти отрывки — которые на синдарине?
