Исповедь Cтража

— Госпожа Королева… — Низкий почтительный поклон. Девочка склоняет голову, изо всех сил стараясь казаться серьезной и взрослой.

Праздник Ирисов — середина лета. Три дня и три ночи — царствование Королевы и Короля Ирисов. И любое желание Королевы — закон для всех.

Каково же твое желание, Королева Йолли?

— Я хочу… — Лицо вдруг становится не по-детски печальным, словно и ее коснулась крылом тень предвиденья. — Я хочу, чтобы здесь не было зла.

Она с надеждой смотрит на своего Короля; его голос звучит спокойно и ласково, но Элхэ невольно отводит глаза.

— Мы все, госпожа моя Королева, надеемся на это.

Поднял чашу:

— За надежду.

Золотое вино пьют в молчании, словно больше нет ни у кого слов. И когда звенящая тишина, которую никто не решается нарушить, становится непереносимой, Король поднимается:

— Песню в честь Королевы Ирисов!

Гэлрэн шагнул вперед:

— Здравствуй, моя королева, — Элмэ иэлли-солли,

Здравствуй, моя королева — ирис рассветный, Йолли:

Сладко вино золотое, ходит по кругу чаша -

Да не изведаешь горя, о королева наша!

Смейся, моя королева в белом венке из хмеля,

Смейся, моя королева, — твой виноградник зелен;

Полнится чаша восхода звоном лесных напевов -

Дочь ковылей и меда, смейся, моя королева!..

Шествуй в цветах, королева, — ветер поет рассвету;

Славься, моя королева, в звездной короне Лета!

В светлом рассветном золоте клонятся к заводи ивы -

О ллаис а лэтти-соотэ Йолли аи Элмэ-инни…

Здравствуй, моя королева,

Смейся, моя королева,

Шествуй в цветах, королева, -

Славься, моя королева…

Пел — для Йолли, но глаз не сводил — с лица своей мэльдэ айхэле.

— Ты хотел говорить, Гэлрэн?.. — шепнула сереброволосая.

Менестрель не ответил — сжал руку в кулак, разглядев в ее волосах — белый ирис, листья осоки и все тот же можжевельник; все было понятно — кэнни йоолэй для того и существуют. И все-таки с надеждой отчаянья провел рукой по струнам лютни:

Льдистые звезды в чаше ладоней долины -

В раковине души слова твои — жемчуг;

Дар мой прими, любовь моя, — песню и сердце:

Кружево звезд и аир — венок моей песни,

нежность и верность…

Элхэ побледнела заметно даже в вечерних сумерках — сейчас, перед всеми?!.. Но льалль под ее пальцами уже отзывалась тихим летящим звоном:

Слезы росы в чаше белого мака — дар мой,

Листья осоки и ветви ивы в ладонях.

Стебли наших путей никогда не сплетутся:

Вместе вовек не расти тростнику и полыни.

Горечь разлуки.

Теперь две лютни согласно пели в разговоре струн — она уже знала, куда выведет их эта песня, начавшаяся, кажется, просто как состязание в мастерстве сплетания трав:

Дар мой прими, любовь моя, — песню и сердце.

Дар мой прими, о брат мой, — белые маки,

милость забвенья.

Кружево звезд и аир — венок моей песни,

Листья осоки и ивы в моих ладонях:

Час расставания.

Низко и горько запела многострунная льалль — предчувствием беды, и затихли все голоса, побледнел, подавшись вперед, Король, и глаза его стали — распахнутые окна в непроглядную тьму.

Ирис, любовь моя, — радости нет в моем сердце,

Недолговечна надежда, как цвет вишневый:

ветер развеет…

Ветер-клинок занесен над этой землею:

Ветви сосны — защитят ли стебель полыни?

«Зачем ты, т'айро…» Но, откликаясь, зазвенела льалль пронзительной горечью:

— Радости нет в моем сердце, о названый брат мой,

Слышу я ветер заката, поющий разлуку

сталью звенящей,

Вижу я гневное пламя — боль в моем сердце,

И не укрыться сосне на ладони вершины…

И снова — две мелодии, как руки в безнадежном жесте несоприкосновения:

Ирис, любовь моя, — радости нет в моем сердце,

Вишни цветущей ветвь — надежда, о брат мой,

недолговечна.

Ветви сосны — защитят ли стебель полыни?

Что защитит сосну на ладони вершины…

Я отложил Книгу. Свеча на столе уже отчаянно трещала, догорая, почти не давала света, но я все равно видел строки. Я затеплил еще одну свечу. Странно было у меня на душе. Светло и печально, и в то же время какое-то болезненное, неприятное чувство, схожее с досадой, терзало меня. Почему? Может, я пенял самому себе за то, что поддался обаянию повести? Или — или я в душе негодовал на Мелькора за то, что он создал этот народ, но не сумел его уберечь, потому что создал его похожим на перетянутую струну — она лопнет при любом прикосновении.

Душа моя была в смятении. И в сомнении. Прости меня, Единый…

Стояла глухая ночь. Наверное, скоро уже и предрассветье начнется. Голова была на удивление легкой — настолько легкой, что даже немного кружилась. Я вдруг заметил, что мелко дрожу — камин давно погас, даже угли прогорели. Наступал предрассветный час, который наши древние предки называли недобрым, волчьим часом. Да, чувствовал я себя очень неуютно. Надо было отдохнуть.

Я запер комнату изнутри, забрался в закуток, где у меня на дощатой койке лежала пара теплых плащей, и попытался заснуть. В конце концов удалось.

Спал я недолго — привык. Поутру, умывшись на дворе прямо из колодца ледяной водой и перехватив кой-чего на кухне у охраны, я приказал привести Борондира.

— Я бы хотел поговорить с вами о символах, — сказал я, отыскав нужную страницу. — Вот это стихотворение, которое я просто не понял. Образно, красиво, но очень уж насыщено символами…

Борондир даже удивился.

— О, а я-то думал, что мы с вами снова будем рычать друг на друга.

— Успеем, — заверил его я. Я заметил, что глаза его засияли, — он, несомненно, почувствовал, что я охвачен сомнениями.

— Хорошо, — улыбнулся он. — О символах так о символах. Видите ли, это немного не то, к чему мы привыкли. У Эллери Ахэ — да и потом тоже — был своеобразный язык… Даже не так. Не язык — способ