корабле находится тело Митридата.
Удивление боспорцев, еще издали видевших корабли с черными полотнами и огромную толпу, заполнившую гавань, было еще большим.
– Что случилось? – спрашивали они, сойдя на берег.
– Это вам лучше знать, – отвечали синопейцы. – Где тело Митридата Эвпатора?
– Он провожал нас и просил передать вам привет.
Синопейцы оторопели. Кто же распространил известие о смерти Митридата? Вспомнили, что оно пришло из Лаодикеи, что о смерти царя объявил от имени убитой горем царицы Ариарат.
– В Лаодикею! – раздались крики. – В Лаодикею!
Толпы хлынули к воротам. На молу остались одни боспорцы. Они до сих пор ничего не могли понять. Им казалось странным поведение граждан этого города, ожидавших их как богов и даже не пожелавших рассказать толком, что случилось.
Ариарат лежал лицом к земле, жалкий, измученный. Сточная канава, по которой он выполз из города, давно уже кончилась. Прошла ночь. Гелиос осветил каменистую равнину, спускавшуюся к озеру. А он все еще переживал ужас тех мгновений. Толпа ревела как тысяча разъяренных быков: «Митридат жив! Смерть Ариарату!»
Все началось с того дня, когда в Синопу прибыл римский посол. Ненависть к Риму росла, как снежный ком, несущийся с горы. Она ослепила синопейцев, и они забыли, что Ариарат жрец Кибелы, что богиня жестоко карает тех, кто поднимает руку на ее служителя. Они не могут простить, что Синопа перестала быть столицей, что Лаодика не строит новых кораблей. А что дали корабли Эвергету? Где его великие подвиги? Посылка пяти триер под стены Карфагена? Неужели этим эллинам мало того, что приносит торговля с иберами и скифами. Им нужны проливы. Они хотят соперничать с Родосом и Александрией. О, они еще не знают, что такое римское войско, когда ему отдают на разграбление город!
Ариарат поднялся и, шатаясь, побрел к морю. Рыбаки, расправлявшие на берегу сети, сочли его безумным. Он и впрямь обезумел от страха и злобы. Останавливаясь, он грозил кому-то кулаками. Из его уст вылетали проклятия.
ВОСКОВАЯ КУКЛА
Маний Аквилий ходил по таблину шаркающей походкой. Эти годы сделали его стариком. Как и прежде, перед ним трепетали цари. Римские сенаторы считались с его мнением. Его по-прежнему называли устроителем Азии. Но сам он все тягостнее ощущал свое бессилие и одиночество. Сын в Риме забыл о нем. Он не может простить выговора за посольство в Синопу. Или просто занят своими виллами и карьерой. Дочь Аквилия еле находит время для семьи. Она поглощена восточным суеверием, она поклоняется Кибеле и Аттису. Он, Маний Аквилий, победивший азиатов, не смог защитить свою дочь от азиатских богов. Слуга Эвмел почти оглох. Беседа с ним не приносит ничего, кроме раздражения.
Маний Аквилий наклонился над восковой фигурой. Она была выдвинута к столу и, видимо, в последнее время занимала его более, чем другие. Он положил обе руки на плечи фигуры. Ноздри его раздулись. В глазах появился хищный блеск.
– Ты пахнешь ядом, мальчик, – сказал он вслух по привычке, выработанной долгим одиночеством. – Я приказал вылепить тебя из понтийского воска. В землях соанов пчелы берут взятку из ядовитых цветов. Этот воск так же ядовит, как твои помыслы, Митридат. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты ушел в скифские степи? Ты окружил себя невидимками, но мне известны их имена. Это они, зловещие близнецы, распространили слух о твоей смерти. Они сбросили Ариарата. Сделан первый шаг. Ты уже мечтаешь о втором. Тебе не дают покоя лавры Ганнибала. А знаешь ли ты, чем кончил великий пуниец?
Манию Аквилию вдруг показалось, будто за его спиной, где находились вифинские цари, что-то зашевелилось. Римлянин не верил в призраков и лишь по привычке в день на Лемурии бросал через спину черные бобы и ударял в бронзовый сосуд. Но это и не был призрак. Отодвигая фигуру Никомеда Охотника, вышел незнакомый юноша, черноволосый, с горящими глазами. Он протянул руку, видимо намереваясь что-то сказать.
Страх обуял старика. Он раскрыл рот, чтобы позвать на помощь, и, задохнувшись, упал.
Когда на шум сбежалась стража, Маний Аквилий уже лежал неподвижный и страшный, как восковая кукла. Оказавшийся в таблине юноша был схвачен. При нем не было оружия.
НАД ПРОПАСТЬЮ
Моаферн шел по набережной Синопы. У статуи Автолика он остановился, пораженный неожиданным сходством фигуры, изваянной Сфенисом, с тем, кого он все эти годы держал в своей памяти. В Митридате была такая же скрытая сила, тот же порыв.
Моаферн смотрел на Старую гавань. Так назывался угол Южной бухты, где догнивали боевые корабли. По нескольким, не стершимся до конца буквам он узнал свою «Стрелу». Какое это печальное зрелище – мертвая триера! Когда-то бывшая гордостью мореходов, предмет их радости и надежд, она предоставлена теперь дождям и ветру. Ее борт потрескался и почернел. Палуба осела. Вместо мачт и рей торчат обломки.
После мятежа синопейцев и исчезновения Ариарата Моаферн мог отправиться в Лаодикею или встретиться с царицей в Комане, на празднике Владычицы. Но он избрал Старую гавань, заповедное место их любви. С этой скалы он метал в воду черепки. Они то скрывались в пене волн, то выскакивали из них. «Раз! Два! Три! Четыре!»– считала Лаодика. Это была их игра! Если рикошетов выходило семь, Моаферн получал награду – поцелуй! Как они были молоды! И последняя их встреча тоже была здесь. Лаодика знала, что к полудню триеры поднимают якоря. Она не заботилась, что ее могут увидеть.
«Что с тобой, любимая?»– спросил Моаферн, протягивая к ней руки. «Мне снился дурной сон. Молния ударила в мое чрево». – «О! Это вещий сон! У тебя родится великий сын». – «Мне нужен только ты!»– сказала она, тяжело припав к плечу Моаферна.
Потом они шли рядом. Помнит ли она теперь эту тропинку к пустырю? Ветер играл лепестками вьюнка и листьями полыни. Запах полыни преследовал Моаферна все эти годы. Это был запах ее столы, ее губ, их короткой и горькой любви.
Лаодика вышла со стороны театра, откуда он ее не ждал. Лицо ее было сурово.
Они долго молчали, глядя друг другу в глаза. Казалось, они оба хотели возвратить прошлое или хотя бы
