землю, растянулись серые шатры для пехоты, солдаты нарыли землянок и блиндажей. Стали войска на позиции и по всем приметам надолго, даже полевой госпиталь развернули. Колокольников вечерами греет Горелику уши; отлеживаются офицеры после пыльных маневров; у Димки стала заживать нога.
Прошел месяц.
Колокольников с Гореликом дни считают до смены. Оставалось им неделю прожить на войне: по негласному закону пребывали оба на сохранении, чтоб дурная последняя пуля или осколок-неудачник не испортили бы дорогу домой.
В полукилометре от позиций полка на склоне пологой горы раскинулось небольшое село, оно было тут спокон веку. Ночью пришли в село боевики, швырнули в колодцы мешки с хлоркой. Боевики были из тейпа, с которым местный тейп давно был в контрах. И вот представился случай напакостить. Остались селяне без воды. Пришли старики в папахах к военным просить помощи. Командир задумался — опасно! Снайпер позицию займет, место там открытое, ухлопает людей, в лес не ходи. Колокольникова, как начхима, позвали, советуются с ним, что можно сделать.
— Рыть надо, — сказал Колокольников.
Как не отговаривали Петра Федотыча, а пошел он.
Димка Горелик пустил две группы разведчиков по склонам, чтоб шерстили и в случае чего отогнали снайперов от села. Федотыч — громадина. По нему милое дело пульнуть — не промахнешься.
— Разойдись басурмане, — грохотал Федотыч на местных. — Давай Димка, иудейская твоя душа, поторапливай своих.
Местные кучковались в сторонке, пока военные выбирали место, где копать колодец. Подогнали технику, бэтеры стали в охранении. Федотыч влез на броню: командует, размахался руками, как мельничными крыльями. Мельница — не человек! Димка Горелик щурится, но не от солнца — тучи нанесло с гор. Страшно ему… так страшно, как в жизни не было. Он почти видит, кожей ощущает, как вражеский снайпер целит в это огромное живое тело — тело его друга…
Федотыч на солдат, что с техникой копаются, шумнул:
— Шевелись славяне. Разойдись басурмане.
Солдаты, чувствуя опасность, поторапливались, но вид громадного начхима, как гора высившегося над всеми — как памятник, как мемориал страху — придавал солдатам уверенности, и они принимались за свою работу весело и живо.
Стреляли где-то в горах. Начхим глыбой на броне. Солдаты копали. Местные кучковались в сторонке.
Копали четыре часа.
Вода пошла.
Местные побежали к колодцу с ведрами и тазами.
Военные отошли на свои позиции: врылись, как и прежде, в землю, разбрелись по палаткам и блиндажам.
Начхим как вернулись, почувствовал себя нехорошо. Прилег. Солдаты Димки Горелика соорудили стол: чай, сгущенку и галеты. От тушенки начхим отказался. «Перенервничал старик», — подумал Димка. Выставив из палатки солдата с дымящимся чайником, вышел и сам; присел у палатки, закурил. Думал Димка о разном: о доме, — что скоро меняться, и тогда амба этой дурацкой войне. Что война дурацкая, Димка не сомневался, да никто из его роты, и всего полка в этом не сомневались. Думал Димка про жену, дочь и начхима Федотыча, — что когда вернуться они, разбегутся их пути-дорожки: Федотыч на пенсию, он в майоры, на повышение, а может и совсем уйдет из армии. Тяжело думалось Димке Горелику о войне и мире, как, впрочем, и остальному личному составу его мотострелкового полка.
Темнело на глазах. Как совсем стемнело, начался обстрел…
Побежал Димка к окопу. Жахнуло впереди. Димка нырнул в окоп. Еще жахнуло теперь сзади.
«Вилка», — подумал Димка и сразу же звонко лопнул воздух рядом метрах в десяти. Похолодело на спине у Димки: Федотыч!
Не раздумывая, рванул Горелик из окопа к начхимовской палатке. Чует носом — тянет дымом от палатки. Темень, не видно. Хватает Димка брезентуху рукой. Сильно дым повалил, всполохи рыжие. И вдруг прямо на худосочного Димку из-под брезента со стоном, похожим на рев медведя-шатуна, вываливается громадное тело начхима.
— Ди-имка, щучий сын! А-аа-а! Ыы-ыы! Ранен я, ранило меня! Ы-ы…
Санитары подбежали. Стали укладывать раненого на носилки. Федотыч бочком, бочком, сам ложится, но руками за пах держится и Димке дышит в ухо.
— Прямо туда, прямо туда… Ох, а больна-та как! Горит все, горит.
Начхим закемарил перед самым обстрелом, от первых разрывов не проснулся, а как шарахнуло его осколком, так и вывалился из палатки на свет божий. Мина попала в край палатки и зажгла брезент. Федотыч толком не сообразил конечно, что произошло, но почувствовал, что цокнуло его осколком туда… Как уж не почувствовать! Димка подумал, что повезло Федотычу, мина разорвалась в трех метрах, один только осколок и долетел. Остальные мимо. Считай, повезло…
Военврач Томанцев закончил операцию и вышел на свежий воздух. Ночь была тихая: далеко стреляли, но редко. Птица ночная всплакнула, мыши летучие шмыгали над санитарной палаткой.
Легкая была операция, до смешного легкая…
К Томанцеву подошел невысокий, худой офицер, попросил прикурить. Томанцев рассмотрел впалые щеки, острый нос. Чиркнул зажигалкой, тревога блеснула в глазах рыжим огнем.
— Что там, доктор? Плохо?
— Плохо, — сказал Томанцев. — Не славянин больше товарищ Колокольников. Не славянин…
Офицер забыл, что сигарета тлеет в пальцах, задышал тревожно.
— Жить будет… как мужик, в смысле… будет?
— Будет. Еще лучше будет получаться. Ему осколком чиркнуло по крайней плоти. Пришлось сделать обрезание.
Они сидели, военврач и ротный капитан, беседовали.
Димка Горелик рассказал Томанцеву, какой человек — человечище на самом деле Петр Федотыч, и как они все за него готовы и кровь и… то самое, если понадобится. Ведь и с одним… можно мужику прожить. Этого не надо, с этим у него полный порядок, уточнил Томанцев. Долго они беседовали — с час, а может и полтора. Раненых больше не было, война по всем приметам шла к концу.
Собрался Димка уходить. Томанцев почувствовал, будто бы и повеселел капитан.
— Товарищ подполковник, вы только никому не говорите, ну кроме меня, про ранение, про детали интимные. А то у товарища подполковника Колокольникова имидж в полку и все такое… Ну, вы понимаете?
Томанцев не совсем понимал, но по рассказам капитана догадывался. Капитан шмыгнул носом. Не засмеялся, не хмыкнул смешливо. Просто сказал:
— Так всем и передам, что все нормально, дембель вне опасности, — и пошел. Но, уходя, обернулся и сказал: — Мазл Тов! Поздравляю! Только никому, доктор, никому…
Доктор — товар штучный
Когда слушателю шестого курса военно-медицинской академии Дмитрию Вышегородскому, наконец, доверили вырезать свой первый аппендицит, он услышал фразу, которую запомнил на всю жизнь: «Доктор — товар штучный». Произнес эту фразу суровый профессор кафедры военно-полевой хирургии. Профессор стоял за спиной и молча наблюдал, как Вышегородский извлекал гнойный аппендикс.
— Зачет, — сказал профессор, когда аппендикс был извлечен. И сказал: — Соблазн у вас будет велик: схватить автомат и стрелять в окаянных супостатов. Помните, ваше место подальше от огня. Стрелять каждый дурак умеет, а не умеет, так научится скоро. А дырку заделать не всякий сможет. Доктор — товар штучный.
