переправу. Неприятель захватил 1500 пруссаков. По собственному признанию короля, 1759 год стал самым тяжелым для него за всю войну.
Сократив армию Фридриха до 24 тысяч человек. Даун смело мог надеяться на успех. Он решил остаться в Саксонии. Но прусский король не уступал ему ни пяди. С маленьким своим войском он стал против него лагерем при местечке Вильдсруф. Наступила жестокая зима: снег выпал по колено, палатки заледенели. Четыре батальона постоянно сменялись в лагере, где солдаты замерзали на часах, а ночью ложились вместе, стараясь согреть друг друга дыханием. Остальное войско было размещено по ближним деревням. Офицеры жили в избах, солдаты строили себе шалаши, рыли землянки и грелись у костров, которые никогда не потухали. На пять миль в окрестности порубили все леса на дрова. Эта зимняя кампания «похитила» у короля больше солдат, чем самая кровопролитная битва. Но она имела и свои выгоды: неприятель не смел шагнуть вперед, не смел и отступить. Он терпел те же неудобства и бедствия, как и прусское войско, но у него они еще были усилены повальными болезнями. Сама природа опустошала обе армии без кровопролития. Так простоял Фридрих до тех пор, пока в середине января наследный принц Брауншвейгский, по взятии Фульды, не привел ему в подкрепление свое войско. Тогда только король расположил армию по зимним квартирам. Сам он перенес свой штаб в Фрейберг, где и провел остальные зимние месяцы.
Фридрих много претерпел в этот пагубный год. Но и враги его мало выиграли: при всех успехах и усилиях австрийцы овладели только Дрезденом и его окрестностями; а шведы, ободренные отсутствием прусских войск, распространили свои ничтожные завоевания в Померании. Русские же после крупной победы при Кунерсдорфе вообще ушли в Польшу. Фридрих мог еще торжествовать.
Интересно, что о Максене не упоминает никто из советских историков. Это вполне объяснимо: как же, русские льют кровь и громят Фридриха при Кунерсдорфе, а австрийцы стоят себе на месте и только чинят помехи! На самом же деле капитуляция Финка оказала большее влияние на исход кампании, чем действия Салтыкова — тот ниоткуда не выбил пруссаков даже после «франфорской» победы, зато осенью Фридрих не смог удержать Саксонию, хотя Даун действовал в тяжелейших зимних условиях (воевать зимой тогда вообще было не принято) и… один, безо всякой поддержки «самоотверженных» русских. Описывая эти события, Керсновский как-то забывает упомянуть об этом факторе и вновь доходит в своем германо-и австрофобстве до анекдотичности: «Уже прибыв на Варту, Салтыков по настоянию австрийцев сделал вид, что возвращается в Пруссию. Этим он спас доблестного Дауна и его 80-тысячную армию от померещившегося цесарскому полководцу наступления пруссаков („целых 40 тысяч!“)».
Вот ведь как — даже Максенская кампания, бесспорно, по мнению Керсновского, является заслугой русских! Временное возвращение Салтыкова с Варты объясняется только тем, что из Петербурга ему отдали прямой приказ прекратить валять дурака и продолжить боевые действия поздней осенью, ставя в пример Дауна. Однако, как мы помним, славный русский полководец, поманеврировав немножко, окончательно ушел на винтер-квартиры. Никого, разумеется, он не «спас» и вообще никак не повлиял на ход событий — Фридрих как стоял в Саксонии, так и остался там и ушел только после сдачи Финка. Этот небольшой пример очень хорошо показывает «объективность» в освещении войны русскими историками.
Интересно, что сразу после Кунерсдорфа Фридрих попытался закончить войну миром. С этой целью военный министр Финк предписал прусскому послу в Лондоне похлопотать, чтобы Англия взяла на себя роль посредника. Финк писал: «Только чудо может нас спасти. Поговорите с Питтом [62] не как с министром, а как с другом. Быть может, он сумеет устроить заключение мира».
Узнав об этом, русские забеспокоились: традиции заключения сепаратного мира между Марией Терезией и Фридрихом II были уже довольно прочными, еще со времен Силезских войн. Поэтому Салтыкову был направлен секретный рескрипт с указанием присматривать за Дауном: «Вам надлежит, будучи в соединении с графом Дауном, крайне того предостерегать, чтоб не токмо никакие прусские предложения без нашего наперед ведения и соглашения выслушиваемы не были, но чтоб еще меньше оставлялись затем операции, способом которых надежнее и честнее можно прочный мир получить, нежели опасной негоциацией…
Буде король прусский, находясь в крайней слабости, весьма приманчивые австрийскому дому предложения делал бы, то надобно предубеждения или и самого ослепления чтобы не видать, что тем король прусский искал бы только на один час льготу себе сделать и паки с силами собраться к новому, еще бедственнейшему нападению, умалчивая о том, что такой поступок между союзниками еще меньше оправдан быть может, и умалчивая о том, что к получению единожды навсегда прочного и честного, а союзникам выгодного мира, конечно, иного способа нет, как привести короля прусского силой оружия в несостояние делать новые общему покою возмущения…»
Не правда ли, очень энергичный и конкретный документ, который не оставляет сомнений, что петербургская Конференция — не подвластный интересам Вены «жалкий унтер-гофкригсрат», а вполне самостоятельная военно-политическая сила? Тем не менее опасения русских не оправдались: австрийцы меньше всего хотели мира без Силезии, а король прусский и на этот раз оправился от «крайней слабости» и безо всяких «негоциации».
Начало кампании 1760 года
Дрезден и Лигниц
«Шар земной не крепче покоится на плечах Атласа, как Пруссия на своей армии!» — сказал Фридрих после Гогенфридбергской битвы. Четыре года упорной войны, где Пруссия со своими восемью миллионами жителей боролась с пятью государствами, имевшими более восьмидесяти миллионов подданных, доказали всю справедливость этого изречения.
«Но теперь эта могущественная, непоборимая армия была расстроена и доведена почти до ничтожества. Надо было подумать о средствах, пополнить и усилить ее без ущерба государству. Фридрих предложил своим неприятелям размен пленных, они не согласились, надеясь истощить его до конца. Тогда все пленные насильно были приведены к присяге и зачислены в прусские полки. Под знаменами Фридриха они обязывались воевать даже против своего отечества. Такая мера была бы безрассудством во всяком войске, кроме прусского, где строгая воинская дисциплина и личное превосходство Фридриха налагали крепкое ярмо на подчиненных. Один Наполеон мог впоследствии прибегать к подобным средствам: он один, подобно Фридриху, силой своего гения владычествовал над духом народов! (Правда, Кони забывает о воспитательном эффекте фухтелей и шпицрутенов, коими, как известно, Наполеон не баловался. —
Честь разделять громкую славу прусского оружия заставляла молодых людей оставлять университеты до окончания курса, купеческих приказчиков — бросать торговлю, молодых чиновников — бежать от службы. Вербовщики иным сами давали деньги, с других брали плату за патенты на разные офицерские чины, но по прибытии в Магдебург всем новобранцам, без исключения, надевали солдатские ранцы. Купцы, ремесленники, простолюдины, купившие себе звания полковников, капитанов и поручиков, вдруг сделались рядовыми и узнавали обман не прежде, как в строю, под грозным фухтелем фельдфебеля. Таким образом было собрано до 60 тысяч рекрутов. Позорное средство! Одна крайняя нужда может оправдать Фридриха в глазах потомства. Но он действительно заслуживает оправдания: прежде, чем он ухватился за это последнее средство, им было испытано все, чтобы привести дело к дружелюбному концу. Послы его
