Некоторые выводы, или кое-что о «пруссачине»
Что же такое пресловутая «пруссачина» и каково ее действительное влияние на русскую армию и российскую военную мысль?
Наверное, любой признает, что понятия «Пруссия» и «армия» неразделимы. Отсюда напрашивается вывод, что заимствование прусских традиций (в военной науке, строевых приемах, обмундировании) — вещь вполне понятная и приемлемая. Однако у нас вовсю ругают императоров и военных, которые «рабски копируют» якобы совершенно косную и нежизнеспособную «пруссачину». Особенно в этом преуспел Керсновский, который отвел подобной критике чуть ли не четверть своего объемного труда (правда, на остальных трех четвертях он с нехотой констатирует, как эти идиоты-пруссаки бьют то французов, то австрийцев, а затем, в войну 1914–1918 годов, — и русских. Бьют, несмотря на всю «пруссачину»).
В нашей литературе прусская военная мысль преподносится как некий злой гений, постоянно преследующий русскую армию и служащий причиной всех ее неудач и поражений. Безусловно, что это — полная чушь. Я не стану говорить, что любая армия должна культивировать собственные традиции и военную науку — это очевидно. Однако полностью без заимствований не обходится ни одна армия мира. Русские в лице Пруссии имели не худший, а возможно, и лучший пример для подражания. Однако в том-то и дело, что мы не смогли по-настоящему учиться у них и по-настоящему заимствовать их примеры, ограничиваясь принятием внешних форм в таком извращенном виде, что тот же Фридрих Великий пришел бы в ужас, увидев, как после его смерти в России трактовали его наследие.
Основные направления критики «пруссачины» у нас делятся на три группы: тактика, военная наука и военная мысль, строевая подготовка и внутриармейский дух, форма одежды.
Прусская военная мысль, по мнению этих авторов, однозначно губительно действовала на русскую. Вначале — это преклонение перед линейным боевым порядком (непонятно, почему: в России он вовсю применялся еще до Петра I, а уж при нем — и подавно). Затем «пфулевщина» эпохи Александра I и так далее, с поправкой на новые прусские изобретения. Поэтому можно прочитать, что и перед Первой мировой «русская военная мысль продолжала находиться под гипнозом рационалистических прусско-германских доктрин. Поклонение пруссачине изменило только свои формы, идеал потсдамской кордегардии сменился научной методологией „большого генерального штаба“. Преклонение перед фухтелями „Старого Фрица“ сменилось преклонением перед методами „Великого Молчальника“» (Мольтке-старшего. —
Лучше всего это становится видно по очередному пассажу Керсновского, когда он комментирует введение в России печально известных военных поселений (опять же по прусскому образцу):
«Система Шарнхорста (знаменитая Krumpersystem), безусловно, имела свои достоинства, но необходимым условием для ее осуществления был короткий срок службы, как то имело место в ландвере — отнюдь не 25 лет, как то было у нас. Прусский ландверман два месяца в году был солдатом, но солдатом настоящим, не отвлекаемым от военных занятий никакими хозяйственными нуждами, а остальные 10 месяцев был крестьянином, но опять-таки настоящим крестьянином, не обязанным маршировать под барабан за плугом, а живущим в отцовском доме и занимающимся хозяйством, как то сам найдет целесообразным. У нас же военный поселенец не был ни тем, ни другим — поселяемый солдат переставал быть солдатом, но не становился крестьянином, а осолдаченный землепашец, переставая быть крестьянином, настоящим солдатом все же не становился. Эти люди были как бы приговорены к пожизненным арестантским ротам: с семи лет в кантонистах, с 18 — в строю, с 45 — в „инвалидах“. Они не смели отступить ни на йоту от предопределенного им на всю жизнь казенного шаблона во всех мелочах их быта, их частного обихода. Перенимая пруссачину, мы „перепруссачили“. Немецкая идея, пересаженная шпицрутенами в новгородские суглинки и малороссийский чернозем, дала безобразные всходы» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 201).
Отсюда видно (я опускаю еще десятки подобных примеров), почему «посленаполеоновская» военная история России и Пруссии (Германии) идет по расходящимся направлениям. Русские подавляют европейские революции, терпят позорное поражение в Крымской войне (от десанта, подвезенного за 3000 миль!), напрягая все силы, тяжело воюют со все более слабеющей Турцией (за одну войну 1877–1878 годов следовало отдать под суд почти все высшее командование, за редким исключением), потом терпят еще более позорное поражение от крошечной Японии.
Пруссаки же в это время одерживают череду побед: над Данией в 1864 году; над Австрией и ее союзниками (Бавария, Вюртемберг, Ганновер, Баден и т. д.) — в 1866 году (наконец-то разрешен давний, еще фридриховских времен спор за гегемонию в Германии), и, наконец, над другим своим вековым врагом — бонапартистской Францией в 1870 году. За это время территория Пруссии расширяется втрое, а затем она подчиняет себе всю Германию и создает могущественную империю. Далее пруссаки создают еще одну империю — колониальную, захватывая земли в Китае, Африке, Океании, в союзе с другими странами проводят победоносный китайский поход (1900), и в конечном счете сталкиваются с Россией.
Здесь-то и решается спор между «бездушным рационализмом» германо-прусской и «славными петровскими традициями» русской армий — последняя не выдерживает столкновения с врагом, разлагается и гибнет, увлекая за собой страну. Германия же, проиграв Первую мировую войну, выходит из нее непобежденной в чисто военном смысле слова; ее армия — это та же прусская армия, а военная доктрина — та же прусская доктрина, доказавшая всем свою правомерность и живучесть. Понадобится еще одна война, чтобы эта армия и доктрина, в свою очередь, изъеденные язвой национал-социализма, перестали существовать. Однако старая русская армия к тому времени жила только в легендах…
Что же касается «насаждения пруссачины» во внутриармейском духе и, в частности, в строевой подготовке, дисциплинарных наказаниях и муштре, этот аспект имеет две стороны. Всякий скажет, что «пруссачина» в России началась с Петра III, и особенно с Павла I. Это неправда, так как она процветала и во времена Елизаветы. Однако дело не в этом.
Все историки знают, что «перегиб палки» Павлом I явился безотчетной реакцией на полный бардак, царивший в армии Екатерины II. Еще в бытность наследником престола постоянно находившийся в опале Павел «видел всю изнанку (изнанку неизбежную) блестящего царствования своей матери… Суровые и „отчетливые“ гатчинские службисты, „фрунтовики“ составляли разительный контраст с изнеженными сибаритами, щеголями и мотами „зубовских“ времен, лишь для проформы числившихся в полках и проводивших время в кутежах и повесничестве» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 131).
Однако мало кто отдает себе отчет, что в конечном счете воспетый в романах, стихах и фильмах образ русского офицера — всегда корректного в обществе, холодного в общении и вместе с тем отчаянного в бою, с иголочки, но скромно одетого, дисциплинированного, блестяще знающего как службу, так и иностранные языки, наконец, всегда одетого в военную форму, своего рода эталона настоящего мужчины — это образ, идущий из павловского времени.
До него большинство русских офицеров (да простят мне эту правду) были просто образцом всевозможной порочности, недисциплинированности, неряшливости и прочих «качеств». Как писал один из современников (граф Ланжерон) о екатерининском гвардейском офицере, «поверит ли кто, что русский офицер, как никакой другой, склонен к безобразному пьянству и всем возможным порокам, доверив всю службу в строю сержантам и капралам? Поверит ли кто, что после своего производства он становится беспричинно груб, заносчив и жесток по отношению к своим товарищам по строю, с коими еще вчера делил все тяготы боев и службы?.. Поверит ли кто, что надев шпагу и эполеты, вчерашний гвардейский солдат из дворян не способен обходиться в походе без ванны, куаферов и парикмахеров, духов и французских вин и обоза в 50 лошадей? Поверит ли кто, наконец, что, став офицером, он не может даже нести своей шпаги, и что ее несет за ним его денщик?»
С воцарением Павла, к счастью, все это ушло в историю. Офицер стал офицером, а военная служба —
