страшное. Но я был отвлечен от него на несколько мгновений.
Протопоп, окруженный попами и множеством слуг, с хоругвями, ехал верхом по внутренней стороне четырехугольника и благословлял войско; каждый солдат после благословения вынимал из-за пояса кожаную манерку, пил из нее и громко кричал «Ура», готовый встретить неприятеля.
Никогда не забуду я тихого, величественного приближения прусского войска. Я желал бы, чтоб читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка. Даже русские удивлялись этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великого Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн: «Ich bin ja, Herr, in deiner Macht» («Господи, я во власти Твоей»). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течение моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть.
Пока неприятель приближался шумно и торжественно, русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четырехугольника, в свое углубление.
Глава VIII
Казалось, небо и земля разрушались. Страшный рев пушек и пальба из ружей ужасно усиливались. Густой дым расстилался по всему пространству четырехугольника, от того места, где производилось нападение. Через несколько часов сделалось уже опасно оставаться в нашем углублении. Пули беспрестанно визжали в воздухе, а скоро стали попадать и в деревья, нас окружавшие; многие из наших влезли на них, чтобы лучше видеть сражение, и мертвые и раненые падали оттуда к ногам моим. Один молодой человек, родом из Кенигсберга — я не знаю ни имени его, ни звания, — говорил со мной, отошел четыре шага, и был тотчас убит пулей на глазах моих. В ту же минуту казак упал с лошади возле меня. Я стоял ни жив ни мертв, держа за повод мою лошадь, и не знал на что решиться; но скоро я выведен был из этого состояния. Пруссаки прорвали наше каре, и прусские гусары Малаховского полка были уже в тылу русских.
Ждать ли мне было верной смерти, или верного плена на этом месте? Я вскочил на лошадь, бросил все и поехал в ту часть боевой линии, куда пруссаки еще не проникли. Русский офицер, стоявший при выходе из четырехугольника, окликнул меня словами «Кто ты такой?». Я мог уже порядочно понимать по- русски и отвечал, что я полковой лютеранский пастор. «Куда же черт тебя несет?» — «Я спасаю жизнь свою!» — «Назад, отсюда никто не смеет выехать!» Получив такой ответ, я должен был воротиться на прежнее место.
Только что я доехал туда, как бригадир фон С*** подошел ко мне и сказал: «Господин пастор, я получил две тяжелые раны и не могу больше оставаться в строю; прошу вас, поедемте искать удобного места для перевязки». Я передал ему, как трудно выехать из каре. «Ничего». И я снова сел на лошадь; бригадир с трудом посажен был на свою, и мы отправились.
Офицер опять не хотел пропускать. «Ступай-ка прежде туда, где я был», — сказал ему бригадир; но эти слова не помогли. Тогда фон С*** возвысил голос: «Именем всепресветлейшей нашей государыни, которая заботится о своих раненых слугах, я, бригадир, приказываю тебя пропустить нас».
Офицер сделал честь при имени государыни, и мы проехали.
Был час пополудни, а битва между тем страшно усиливалась. Мы ехали в толпе народа, оглашаемые криком раненых и умирающих и преследуемые прусскими пулями. При выезде нашем из четырехугольника пуля попала в казацкий котелок и наделала такого звона, что я чуть совсем не потерялся.
За рядами боевого порядка опасность была не так велика, но многолюдство было то же самое. Через несколько минут мы подъехали к лесу и нашли там раненых и нераненых офицеров с прислугой. Так как прусские разъезды все еще были близко, то надо было искать другого, более безопасного места. Но куда ехать? Сторона была незнакомая, карт у нас не было; предстояло ехать наудачу. Один поручик, может быть, самый храбрый из нас, объявил, что он поедет на розыски, и приглашал меня с собой. Я согласился, почувствовав себя несколько бодрее вдали от опасности.
Мы скоро приехали к болоту, поросшему кустарником, где скрывались неприятельские мародеры, которые сделали по нам три выстрела, но не попали. Мы поехали дальше и благополучно прибыли в какую- то деревню, кажется, Цорндорф. Но здесь опять на нас посыпались выстрелы из-за садовых плетней и заставили воротиться.
На месте, где остались наши товарищи, мы не нашли уже никого; только лошади, совсем навьюченные, валялись еще, покинутые в болоте. Мы нашли своих товарищей недалеко оттуда и соединились с ними, чтоб дальше продолжать наши поиски. Скоро выехали мы на большую дорогу: нам показалось, что она тоже ведет к Цорндорфу, и, увидав в стороне другую деревню, мы направились к ней. Не видно было ни неприятельских форпостов, ни часовых. Покойно ехали мы вдоль прекрасных заборов, окружавших сады этой деревни, вдруг из узкого прохода, между двух садов, бросилась на нас толпа прусских солдат; они схватили за поводья наших лошадей, объявили нас пленными и привели в деревню…
Отрывок из воспоминаний берлинского негоцианта Гоцковского, который весьма любопытно рисует обстоятельства взятия Берлина и поведения победителей в этом городе
8 октября 1760 года, в 2 часа утра, меня позвали в Берлинскую Городскую Думу, где собралась и находилась в крайнем отчаянии большая часть членов магистрата. Мне сообщили горестную весть об отступлении наших войск и о беззащитном состоянии города. Ничего не оставалось делать, как постараться, по возможности, избегнуть бедствия посредством покорности и уговора с неприятелем.
Затем возник вопрос, кому отдать город, русским или австрийцам. Спросили моего мнения, и я сказал, что, по-моему, гораздо лучше договориться с русскими, нежели с австрийцами; что австрийцы — настоящие враги, а русские только помогают им; что они прежде подошли к городу и требовали формально сдачи; что, как слышно, числом они превосходят австрийцев, которые, будучи отъявленными врагами, поступят с городом гораздо жестче русских, а с этими можно лучше договориться. Это мнение было уважено. К нему присоединился и губернатор, генерал-лейтенант фон Рохов, и таким образом гарнизон сдался русским.
В 5 часов того же утра опять позвали меня в Думу. Русский генерал Тотлебен потребовал, чтобы члены магистрата и купечества явились к Котбусским воротам, и для этого выбрали меня с некоторыми другими лицами.
Город ничего не знал о том, что происходило ночью. Обыватели преспокойно спали и, вероятно, не помышляли о беде, которая витала над их головами. Про отступление наших войск никому не было известно; знали, что они перед городом, и тем себя обнадеживали.
Легко понять, что наша депутация направлялась к указанному месту в страхе и неизвестности о том, как предотвратится грозившая опасность. Мы прибыли как раз вовремя, ибо русские готовы были вступить в город, и мы едва поспели поместиться у приворотного писаря.
Офицер, ехавший во главе полка, вступил в ворота, спросил нас, кто мы такие, и, услышав, что мы выборные от Думы и купечества и что нам велено сюда явиться, сказал: «Тут ли купец Гоцковский?» Едва опомнившись от удивления, выступил я вперед, назвал себя и с вежливой смелостью обратился к офицеру: мол, что ему угодно?
— Я должен, — отвечал он, — передать вам поклон от бывшего бригадира, ныне генерала, Сиверса. Он просил меня, чтобы я, по возможности, был вам полезен. Меня зовут Бахман. Я назначен комендантом города во время нашего здесь пребывания. Если в чем я могу быть вам нужен, скажите.
Я исполнился несказанной радостью и тогда же положил себе воспользоваться этим случаем не для
