Юн проснулся оттого, что замерз. Так он решил. В квартире Роберта было темно, и другого объяснения он не нашел. Но вот в мозгу ожили воспоминания, и он смекнул: то, что он принял за последние обрывки сна, вовсе не сон, а реальность. Он действительно слышал, как в замке повернулся ключ и дверь отворилась. И сейчас в комнате кто-то дышит.
С ощущением дежавю, повторяющегося кошмара, он стремительно повернулся.
У кровати стоял человек.
Юн задохнулся, когда клыки смертельного страха вонзились в плоть, вгрызлись до костей. Он был на все сто процентов уверен, что этот человек желает его смерти.
—
Юн знал не очень много хорватских слов, но кой-чего все-таки нахватался в Вуковаре, достаточно, чтобы понять: «Я здесь».
— Ты всегда был одиночкой, Харри?
— Пожалуй.
— Почему?
Харри пожал плечами:
— Я никогда не отличался особой общительностью.
— И всё?
Харри выпустил к потолку колечко дыма, чувствуя, как Мартина обнюхивает его свитер и шею. Они лежали в спальне на кровати, она под периной, он на перине.
— Бьярне Мёллер, мой бывший начальник, говорит, что такие, как я, выбирают путь наибольшего сопротивления. По его словам, все дело в нашей «окаянной натуре». Поэтому в итоге мы всегда остаемся в одиночестве. Не знаю. Я люблю быть один. И возможно, мало-помалу полюбил себя в образе одиночки. А как насчет тебя?
— Лучше ты рассказывай.
— Почему?
— Не знаю. Мне нравится слушать, как ты говоришь. Интересно, как можно любить себя в образе одиночки?
Харри глубоко затянулся. Задержал выдох, думая, как было бы здорово, если б он умел выдуть из дыма фигуры, которые бы все объяснили. Потом все-таки выдохнул и хрипло прошептал:
— По-моему, необходимо найти в себе что-нибудь достойное любви, иначе не выжить. Кое-кто говорит, одиночество асоциально и эгоистично. Зато ты независим и никого не потянешь за собой, если пойдешь на дно. Многие боятся одиночества. А меня оно делало свободным, сильным и неуязвимым.
— Сильным? Одиночество?
— Да. Как говорил доктор Стокман: «Самый сильный человек на свете — это тот, кто наиболее одинок!»[53]
— Сперва Зюскинд, теперь Ибсен?
Харри фыркнул.
— Эти строки обычно цитировал мой отец. — И со вздохом добавил: — Когда мама была жива.
— Ты сказал:
Пепел сигареты упал на грудь, но Харри не стал его смахивать.
— Я встретил Ракель и… Олега. Они привязали меня к себе. И я вдруг осознал, что и в моей жизни есть другие люди. И они нужны мне. — Харри снова затянулся, огонек сигареты ярко вспыхнул. — Хуже того, возможно, и я нужен им.
— Ты потерял свободу?
— Да. Да, я потерял Свободу.
Оба лежали, молча глядя в темноту.
Мартина ткнулась носом ему в плечо.
— Ты очень их любишь, правда?
— Правда. — Харри притянул ее к себе. — Я их люблю.
Когда она заснула, Харри тихонько встал, укутал ее периной. Взглянул на ее часы. Ровно два ночи. Вышел в коридор, надел сапоги, отпер дверь и вышел в звездную ночь. По дороге в уборную присматривался к следам, пытаясь припомнить, шел ли снег с воскресного утра.
Света в уборной не было, но он зажег спичку и сориентировался. А пока спичка догорала, увидел две буквы, вырезанные на стенке под пожелтевшим портретом монакской княгини Грейс. И подумал в темноте, что кое-кто сидел здесь, как он сейчас, с ножиком в руках и старательно вырезал незатейливое объяснение: «Р. + М.».
Выйдя из уборной, он заметил движение возле сенного сарая. И замер. В ту сторону вели следы.
Харри помедлил. Вот оно, опять. Ощущение, что сию минуту что-то произойдет, что-то предопределенное, чему он не может воспрепятствовать. Сунул руку за дверь уборной, схватил лопату, которую там приметил. И зашагал по следам к углу сарая.
Остановился там, покрепче обхватил черенок. Собственное дыхание гремело в ушах. Он перестал дышать. Вот сейчас. Сейчас. Харри выскочил из-за угла, с лопатой наперевес.
Впереди, по ослепительно белому снегу, волшебно сверкающему в свете луны, бежала к лесу лисица.
Он грузно привалился к стене сарая, судорожно перевел дух.
Когда в дверь застучали, он машинально отпрянул назад.
Неужели его обнаружили? Человек по ту сторону двери не должен сюда войти.
Он проклинал собственную неосторожность. Бобо отругал бы его за такой непрофессионализм.
Дверь заперта, но все же он огляделся по сторонам, высматривая, чем бы воспользоваться, если пришелец как-то сумеет ворваться в квартиру.
Нож. Хлебный нож Мартины, которым он только что резал хлеб. На кухне.
Новый стук в дверь.
Еще есть пистолет. Без патронов, конечно, хотя напугать разумного человека вполне может.
Проблема в том, что он сомневался в разумности пришельца.
Этот человек приехал на машине, припарковался возле дома Мартины на Соргенфригате. Он не видел его, пока случайно не подошел к окну и не скользнул взглядом по автомобилям у тротуара. Тогда-то и заметил в одном из них неподвижную фигуру. А когда фигура шевельнулась, наклонилась вперед, чтобы лучше видеть, понял, что оплошал. Что его обнаружили. Отошел от окна, выждал полчаса, потом опустил рольгардины и погасил весь свет в квартире Мартины. Она сказала, что лампы выключать не обязательно. Отопление в квартире регулирует термостат, а поскольку девяносто процентов энергии электролампы — это тепло, экономия, достигнутая выключением света, уйдет на обогрев, ведь термостат почувствует потерю тепла.
«Элементарная физика», — пояснила она. Лучше бы объяснила, что происходит сейчас. Кто там — безумный жених? Ревнивый поклонник, которому дали отставку? Во всяком случае, это не полиция, потому что за дверью снова послышался вой, горестный, отчаянный, прямо мороз по коже дерет.
— Мар-тина! Map-тина! — Несколько неразборчивых слов по-норвежски и чуть ли не со всхлипом: — Мартина…
Он понятия не имел, как парень зашел в подъезд, однако теперь услыхал хлопанье других дверей и чей-то голос. В быстрой чужой речи уловил уже знакомое слово: полиция.
Соседняя дверь захлопнулась.
Человек на площадке горько застонал, пальцы заскребли по двери. И наконец донеслись удаляющиеся шаги. Он облегченно вздохнул.
День выдался долгий. Утром Мартина отвезла его на железнодорожную станцию, и он электричкой добрался до города. Там первым делом прямо на вокзале зашел в турагентство и купил билет на завтра, на последний вечерний авиарейс до Копенгагена. Тамошний сотрудник никак не отреагировал на норвежскую фамилию, которую он назвал: Халворсен. Заплатил он наличными из бумажника Халворсена, поблагодарил
