Она свернула нижнюю юбку в несколько слоев, чтобы получилось что-то наподобие подушки, приподняла сломанную ногу «пса» и положила под нее подушку.
– Пожалуйста, больше не теряй сознание! – умоляла Бобби, слыша, что юноша опять начинает стонать. Потом она намочила носовой платок молоком и осторожно стала водить по распухшей ноге.
– Не надо, больно! – вскрикнул юноша. – А хотя, знаешь… Стало лучше!
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Меня – Джим.
– А меня – Бобби.
– Почему так? Ты же девочка.
– На самом деле я Роберта, но это длинно.
– Так, значит, тебя можно звать Бобби?
– Да.
– А тут были еще двое, они где?
– Это мои брат и сестра – Питер и Фил. Они пошли кого-нибудь позвать, чтобы тебя отнесли на станцию.
– У вас с сестрой мальчишеские имена.
– Сестра, вообще-то, Филлис. А что до меня, то я иногда жалею, что не родилась мальчиком. С тобой так не бывает?
– Нет, тебе идет быть девочкой.
– Я глупо спросила. Конечно, ты самый настоящий мальчик. Ты храбрый.
– А ты тоже храбрая, как мальчишка. А почему ты не пошла с ними?
– Кто-то должен был остаться с тобой.
– Вот что я скажу тебе, Бобби. Ты такой человек… Я хочу пожать твою руку! – он протянул ей руку, и Бобби, нащупав в полумраке шерстяной рукав, осторожно ее пожала.
– Я бы ее пожала изо всех сил, но сейчас нельзя. Потому что я тогда расшевелю все твое тело, в том числе и ногу. Послушай, у тебя есть носовой платок?
– Не знаю, сейчас проверю, – он пошарил в карманах и обнаружил то, что нужно. – А зачем?
Бобби взяла у него платок, смочила его молоком и положила на лоб Джима.
– Ух ты! Что это?
– Молоко. Воды-то у нас нет, – объяснила Бобби.
– Ты как сестра милосердия – маленькая, веселая, добрая сестра.
– Я так делаю маме, когда у нее болит голова. Только не молоко, конечно, а одеколон, уксус или просто воду… Теперь мне придется задуть свечку, а то вдруг они, те, кто за тобой придет, забудут взять огонь, а у Питера тоже лишь малюсенький огарок.
– Какая ты! Все предусмотрела, – слегка улыбнувшись, прошептал Джим.
Свечка погасла, и теперь в кромешной темноте они с Джимом могли только говорить и слышать голоса друг друга.
– Тебе не страшно в темноте, Бобби?
– Нет… Немножко.
– Дай мне твою руку! – сказал Джим, и это был очень хороший и добрый поступок, потому что он, как большинство мальчишек его возраста, терпеть не мог поцелуев, объятий и рукопожатий, называя это «телячьими нежностями».
Теперь Бобби уже не боялась темноты, потому что ее рука лежала в большой крепкой руке страдальца в красном свитере. А Джим, держа ее маленькую гладкую руку, подумал, что, оказывается, рукопожатие – это совсем не плохо.
Бобби старалась болтать, забавлять Джима и отвлекать от боли. Но разговаривать в темноте было трудно, и они больше молчали, лишь изредка окликая друг друга.
– Как ты, Бобби? – спрашивал Джим.
– Джим, тебе удобно? Я не сделала тебе еще больнее? – доносился до него иногда тревожный голос новой знакомой.
А между тем в туннеле становилось очень холодно.
Питер и Филлис пробирались по длинному туннелю навстречу дневному свету. Обошлось без серьезных приключений. Правда, платье Филлис зацепилось за провод и оказалось порвано от талии до подола. А в другой раз она споткнулась о развязавшийся шнурок и упала на четвереньки, сильно исцарапав себе руки и ноги.
– Будет ему когда-нибудь конец, этому туннелю? – злился Питер.
Но идти надо было еще очень долго.
– Держись, – подбадривал сестру Питер, – все рано или поздно кончается, и, если выдержишь, то потом порадуешься, что все позади.
Это были очень правильные слова, и всегда полезно размышлять в таком духе в дни, когда бывает плохо или трудно: когда ты заболел корью, или не выходит задачка по арифметике, или тебя наказали. И еще, когда ты в отчаянии и тебе кажется, что никто и никогда тебя уже не полюбит и сам ты уже не в состоянии никого полюбить, – тоже полезно напоминать себе, что эта черная полоса пройдет и что надо только суметь выдержать душевную муку.
– Ура! – воскликнул Питер. – Я вижу свет в конце – как будто белая точка, с булавочную головку, на куске черной бумаги.
Булавочная головка становилась все больше, и голубые отсветы показались по обе стороны туннеля. Ребята видели перед собой усыпанную гравием тропинку. Теперь им было тепло, и воздух пах травой. Сделав еще двадцать шагов, они увидели солнце и услышали шум деревьев.
Филлис тяжело вздохнула.
– Нет, больше никогда в жизни я не полезу в туннель. Даже если двести миллионов мальчишек в красных свитерах будут там лежать со сломанными ногами.
– Не будь глупой кукушкой, – грубовато, по своему обыкновению, сказал Питер. – Ты
– Значит, я хорошая и храбрая, если я полезла.
– Если ты храбрая, то нам с Бобби надо считать себя героями… Ну, и где же тут ближайший дом? Я пока вижу одни деревья.
– Вон, вон крыша! – Филлис, подпрыгивая, показывала рукой поверх зелени.
– Это будка регулировщика, – поспешил разочаровать ее Питер. – А с регулировщиком на посту не позволено разговаривать. Это нарушение правил.
– Уж если я не испугалась туннеля, то какие-то правила нарушить не побоюсь! – решительно объявила Филлис. – Пойдем.
И она побежала вдоль пути так быстро, что Питер едва поспевал за ней.
На солнце было очень жарко, и дети, оба разгоряченные, запыхавшиеся, остановились и, повернувшись к окну сигнальной будки, крикнули: «Эй, можно вас?» настолько громко, насколько у них хватило дыхания. Но им никто не ответил. Сигнальная будка была тиха, как покинутая обитель, и Питер с Филлис, обжигая руки о разогретые солнцем перила, взбежали на крыльцо. Дверь была открыта, и дети заглянули в комнату. Сигнальщик сидел на стуле, прислонясь головой к стене. Все его тело безвольно склонилось набок, рот был открыт. Он крепко спал.
– Вы что? Просыпайтесь скорее! – закричал Питер, и в его голосе был ужас, потому что он понимал, что если сигнальщик засыпает на посту, он может потерять свое место – ведь он подвергает опасности поезда, потому что не подаст им сигнал, указывая по какому пути они должны идти.
Сигнальщик не пошевельнулся. Тогда Питер стал трясти его за плечи. Мужчина, зевая и потягиваясь, начал мало-помалу приходить в чувство. А когда он, наконец, проснулся, то сразу вскочил на ноги, схватился руками за голову «как безумный маньяк» (такими словами некоторое время спустя описала его поведение Филлис) и закричал:
