Я хотел купить на рынке два-три ящика персиков, груш и продать их. Это обошлось бы мне в сто, сто пятьдесят лир. Я не хотел пускать в оборот сразу все деньги.
Когда я проходил мимо ресторана, мой взгляд задержался на кушаньях, которые были выставлены на витрине. Я еле держался на ногах. Я решил хорошенько поесть! На три лиры можно досыта наесться. Но я боялся менять деньги. Я не имел на это права. Стоит только разменять, они растаят, и я останусь ни с чем.
Когда я проходил мимо шашлычной, в нос мне ударил аппетитный запах. Я не мог удержаться, вошел и… поспешно повернул назад. Нужно сначала заработать, а потом есть! У булочной меня одурманил аромат свежего хлеба. Что, если купить хлеба? Нет, я не имею права.
Я остановился перед торговцем бубликами. Они были свежие, хрустящие. Не купить ли один? Нет! Я должен заработать сначала, вырвать из рук тестя жену и детей.
Стояла сильная жара… И когда проходил мимо продавца шербетом, я чуть было не попросил стаканчик лимонада со льдом. Но вовремя опомнился и прошел мимо. «Мой тесть увидит, какие великие дела я сотворю на эти пятьсот лир, и еще пожалеет, что так плохо относился ко мне», – мечтал я.
Я умирал от жажды, но, боясь разменять деньги, не выпил даже стакана воды за десять курушей. Я не садился в трамвай, ходил всюду пешком.
Я пришел на крытый рынок. Мимо бедестана – той части большого базара в Стамбуле, где торгуют драгоценностями, оружием и старинными вещами, – я прошел, не останавливаясь. На открытом аукционе, где обычно происходит распродажа старых вещей, стояла толпа. Время близилось к вечеру. Рано утром, думал я, приду на рынок, куплю персики, груши и начну торговлю. Сегодня у меня еще не было дел. Я мог пойти в кофейню, но зачем зря тратить деньги на чай и кофе? Вот я и решил пойти на бедестан и посмотреть, как идет распродажа, а заодно убить время. К тому же я никогда не бывал там.
Как и все, я прошел в зал. На ступеньках сидели люди. Подобно другим, присел и я. Вещи, предназначенные для продажи, и аукционист были у всех на глазах. Аукционист достал из вороха вещей фотоаппарат и громко объявил:
– Фотоаппарат марки «Ролейфлекс», объектив два с половиной, почти не был в употреблении, в рабочем состоянии. Оценен в триста лир. Триста лир! Желающие? Триста…
– Триста десять! – закричал кто-то со ступенек.
– Триста десять, господин!.. Триста десять, триста десять… – объявил аукционист.
– Триста пятнадцать! – закричал другой. Из разных мест поднялись голоса:
– Дам триста двадцать!
– Четыреста пятьдесят!..
На некоторое время аукцион затих. Аукционист продолжал:
– Продан за четыреста пятьдесят. Фотоаппарат марки «Ролейфлекс» с запасным объективом и треножником.
Человек, сидевший в зале, обратился к аукционисту:
– Разрешите посмотреть аппарат.
Аукционист протянул ему аппарат. Человек, повертев его в руках, сказал:
– Четыреста шестьдесят!
– Четыреста шестьдесят две!
– Четыреста восемьдесят!.. Кто больше?.. Продан, продан, про-о-о-д-дан!
Ударил молоток. Чиновник протянул купившему фотоаппарат квитанцию, записал фамилию и получил деньги.
Следующей вещью была пишущая машинка.
– Исправная пишущая машинка марки «Ремингтон»!.. Оценена в шестьсот лир!.. Шестьсот лир!
– Шестьсот десять!
– Шестьсот пятьдесят!..
Никогда в жизни я не видел более волнующего зрелища. По мере того как росла цена, росло и напряжение.
– Шестьсот пятьдесят пять!
– Семьсот десять!
Я был так увлечен, так возбужден, что, не помня себя, крикнул:
– Семьсот пятьдесят!
У меня получилось это так громко, что я сам испугался собственного голоса.
Аукционист, глядя на меня, объявил:
– Семьсот пятьдесят! Кто больше? Продается за семьсот пятьдесят, продается, про-о-о-да… Вдруг раздается голос:
– Семьсот пятьдесят одна!
– Ох! – вздохнул я с облегчением.
Что было бы, если б машинка осталась за мной! У меня ведь всего-навсего пятьсот лир! Пишущая машинка была продана за семьсот восемьдесят лир.
