Очевидно, старуха так рада была наконец от меня избавиться, что пожертвовать девятью молодыми, здоровыми и способными членами племени не казалось ей чрезмерной ценой. Что ж, как гласит ранайская поговорка, «не любит меня пиявка, а дурную кровь отсасывает».
Так или иначе, даже те, кто не хотел отпускать своих детей, вынуждены были смириться, а многие нгарэйху выразили желание помочь в подготовке нашего суденышка к плаванию.
На корабль были погружены большие оплетенные кувшины с водой — мне было нечем померить точно, но, думаю, пинт двести пятьдесят там было, — две корзины с фруктами, небольшой запас копченого мяса, несколько одеял, сшитых из шкур ипу-ипу, обитавших на острове всеядных зверей с пятнистым мехом, достигавших в длину где-то трех локтей и безвредных для аньйо, и, конечно, саквояж с деньгами, а также оружие. Последнее стало-таки предметом спора между мной и Унгом: он хотел, чтобы стальные клинки остались в племени, а отплывающие взяли с собой лишь традиционные копья и дубинки. В этом была логика: раз мы плывем в страны, где делают оружие из металла, то сможем добыть его там, а на острове взять новое негде. Но и мне хотелось получше вооружить наш отряд — все-таки мы везли с собой немалые деньги, и неизвестно, с каким сбродом придется столкнуться, прежде чем мы сможем купить все необходимое. Слухи о колониальных нравах ходили не самые хорошие. Но, отдавая должное справедливости аргументов вождя, я согласилась оставить ему один меч, три сабли и одну шпагу.
Изначально я собиралась взять с собой весь желтый металл, но для этого пришлось бы обращаться к Чахе с просьбой снова проводить меня в святилище, а мне этого не хотелось. Теперь, когда у меня был полный саквояж настоящих денег, в желтом металле уже не было нужды, да и ни к чему было утяжелять груз. Что самое смешное, я и впрямь решила, что в качестве блесен можно использовать серебряные монеты — те, мелкие, что я нашла под деревом. Вот ведь до чего доводит богатство! Хотя, в принципе, эти монеты не должны были потеряться, разве что рыбе удастся оборвать леску.
И вот наконец весь груз был уложен в пироги или привязан к центральному настилу кораблика. Буря уже улеглась, и я назначила отплытие на рассвете. Не знаю, как провели члены моего экипажа последнюю ночь перед расставанием с родными, во всяком случае, мне в свое время тоже пришлось пройти через такое, теперь же я безмятежно спала. На рассвете меня разбудил Нэн, робко просунувший курчавую голову между циновкой и краем входного проема:
— Эййэ, светает…
— Угу… — пробурчала я, глядя на него не понимающими со сна глазами, но затем вспомнила, что нам предстоит, и сон тут же улетучился. Я собрала трофейную одежду, взяла шпагу, в последний раз оглядела хижину. Затем набросила на голые плечи поверх крыльев камзол и рассовала по его карманам наиболее нравившиеся мне деревянные и глиняные фигурки. Ну что ж, пора. Не так уж много времени я здесь провела, а уезжать навсегда все-таки жалко.
Провожать нас, конечно же, пришло все племя.
Мы вышли на пляж. Море было пусть и не зеркально гладко, но спокойно, небо безоблачно; все благоприятствовало отплытию. Несколько охотников помогли столкнуть кораблик в воду. Мы — две девушки и восемь парней — забрались в пироги, где после загрузки всех припасов было тесно (в пироге и так не очень-то много места, это вам не баркас), но все же можно было сидеть и грести. Я услышала, как киль- поплавок осевшего суденышка проскрежетал по дну, но следующая волна, хотя и совсем невысокая, приподняла нас. Мы вгрызлись веслами в воду и сделали гребок, отходя от берега. В какой-то момент казалось, что нас прибьет обратно, но еще несколько сильных гребков — и мы ушли с мелководья.
Удалившись от побережья локтей на девяносто, мы взяли курс на западный мыс, ограждавший бухту. Провожающие все еще стояли на линии прибоя, многие вошли в воду и махали нам, но нам некогда было махать в ответ — мы работали веслами. Однако я, уже сбросив камзол, помахала остающимся крыльями за всех нас.
Ветра почти не было, и мы так и шли на веслах, огибая остров с запада. Думаю, для моих спутников это было не самое приятное испытание — так долго плыть вдоль родных берегов, зная, что вряд ли увидишь их снова. Им было бы легче, если бы остров быстро скрылся за кормой. Но селение и бухта находились в его южной части, а наш путь лежал на север.
Наконец мы легли на курс, который, как я надеялась, спустя декаду или максимум две должен был привести нас к побережью Йертаншехе. Нам пришлось грести еще несколько часов, а остров все еще был виден за кормой; он словно не хотел нас отпускать. Правда, в не имеющих уключин лодках гребут лицом вперед, а не назад, так что мои спутники смотрели уже не на остров, а в открытый океан. Я сидела второй в правой пироге, следом за Нэном, задававшим темп.
К полудню, когда остров наконец окончательно скрылся за горизонтом, мы уже порядком устали. К счастью, еле заметный юго-западный ветерок вскоре окреп, и мы поставили парус. Тренировки пошли на пользу: мы сразу расположили его под правильным углом, да и новых рулей кораблик слушался хорошо. Мои спутники, приунывшие было от монотонной работы веслами, вновь повеселели; мы смыли пот морской водой и выпили пресной. Немного отдохнув, опробовали удочки, но до самого вечера так ничего и не поймали; правда, у Нэна один раз клюнуло, но добыча сорвалась с крючка. Впрочем, пока у нас и без того хватало пищи.
Поскольку в пирогах было тесно, мы по трое-четверо выбирались на центральный настил и сидели там. Двое парней, устроившись на передней кромке плота, свесили было ноги в бегущую навстречу воду, но я строго сказала, чтоб не тормозили судно. Потом я наконец вспомнила, что нужно назначить вахты, и распределила, кто будет спать вечером, кто в первую половину ночи, кто во вторую. Лийа в эти дни как раз всходила около полуночи, и это был удобный способ разграничить вахты; себя я велела разбудить с ее восходом, а если что-нибудь случится, например, заметно изменится ветер, то раньше.
Вообще Лийа и остальные светила играли для нас в этом плавании без преувеличения жизненно важную роль. Еще на острове, готовясь к путешествию, я наблюдала за дневным и ночным небом, составляя некое подобие навигационной таблицы. За неимением бумаги и карандаша чертить приходилось палкой на земле возле хижины; нгарэйху было строго запрещено подходить к этим чертежам, чтобы ненароком не затоптать их. Потом, правда, дождь уничтожил мою работу, но я к тому времени уже успела изготовить свой навигационный прибор.
Состоял он из плоской дощечки с дыркой от сучка в середине. В эту дырку была воткнута проходящая насквозь прямая палочка. От дырки были процарапаны радиальные черточки разной длины, а возле верхнего края дощечки я вырезала стрелку. Каждая черточка соответствовала положению и длине тени от палочки в тот или иной момент дня, при условии, что стрелка смотрит строго на север. В результате, если повернуть доску таким образом, чтобы тень совпала с одной из черточек или, по крайней мере, оказалась между соседними черточками, наиболее близкими ей по длине, стрелка укажет в северном направлении. Естественно, надо учитывать, что тени бывают одинаковой высоты до и после полудня; послеполуденные черточки я подкрасила красной краской.
Правда, прибор этот не универсальный — высота, на которую поднимается солнце, а значит, угол падения его лучей и длина тени в определенный час меняются по мере удаления от экватора. Для того чтобы воспроизвести исходный угол, достаточно наклонить дощечку в полдень — наступление полудня определяется по самой короткой тени — так, чтобы тень от нее вновь совпала с эталонной для этого времени. После чего дальнейшие измерения, вплоть до следующей корректировки, надо проводить, сохраняя этот наклон. Проблема была в том, что для того, чтобы в любое время знать, в какую сторону наклонять дощечку, нужно всегда знать, где находится север.
Можно, впрочем, сначала определить это приблизительно, потом наклонить дощечку и получить уже более точное значение. Наверное, в высоких широтах, где солнце движется по пологой траектории, такой метод давал бы слишком большую ошибку, но в тропиках, где длина тени в течение дня меняется очень сильно, он вполне годится.
Для измерения угла наклона я привязала к нижней части палочки прямо под дощечкой отвес, сделанный из куска лески и маленького желтого самородка — самого тяжелого из имевшихся у меня мелких предметов. К нижнему концу палочки была привязана полукруглая шкала, вырезанная из толстой скорлупы пальмового ореха; ее концы упирались в дощечку и были для верности приклеены смолой.
Я жутко гордилась собой, когда все это придумала. Однако я не учла одного обстоятельства: на корабле, качающемся на волнах, не так-то просто держать прибор все время под одним углом. Приходилось снимать показания вдвоем: один старался держать дощечку ровно, следя за отвесом снизу, а второй в это
