диверсантов (не фронт, конечно), но что дальше?.. Он не свихнулся, но, по его словам, уже ничего не чувствовал. И отсчет пошел с того момента, когда завалил он первого своего «духа». А после буквально вырвался, как джинн из бутылки, не на свободу, а на волю.
«Какой он на самом деле?» – задавался Сашка вопросом. Старшего сержанта Мельникова он видел только по телевизору и то не поверил, что с экрана говорит именно этот парень. Ему показалось,
…Сашка открыл дверь тамбура и, выбросив окурок в беснующуюся между вагонами снежную кашу, вернулся в купе, где продолжился разговор с попутчиками.
Один из них – Сашкин ровесник – в армии не служил и наивно допытывался, как там, хоронят ли пресловутые окурки, процветает ли дедовщина. Действительно, наивный. Дедовщина сидит в тебе. Сильный избавится от нее, слабый – нет. Такова реальность, выживает сильнейший. Есть ли в этом правда, ответ лежит во времени, в том, в котором мы живем, философски ответил Сашка.
Он не хотел показать себя умудренным опытом сержантом, спецназовцем, просто все то, что он видел и прошел в учебке, а позже во время боевой стажировки в Чечне, буквально выплескивалось наружу. Этот парень, не нюхавший пороху, не виделся Литвинову «косильщиком» от армии, по большому счету это его личное дело. В чем-то он, несомненно, выигрывал, предъявляя на медкомиссии липовые справки, в чем-то уступал тому же сержанту Литвинову. В чем? Хотя бы в том, что ничего не сдвинется, говоря словами Миротворца, в его «уродских мозгах».
У Сашки сдвинулось, факт, что сдвинулось, во всяком случае, он имел собственную точку зрения на то, что действительно происходит в Чечне, точнее, он соглашался с тем, что республику вернули к мирной жизни раньше, чем отвоевали… Он видел все это своими глазами, когда смотрящими открыто, а когда через оптику снайперской винтовки. Видел много того, что не укладывалось в голове. Как солдаты, которым не выдали индивидуальных жетонов, писали на бумаге свои имена и фамилии, адреса, закладывали эти жалкие и в то же время дорогие клочки бумаги в гильзы, сплющивали дульца и зашивали их в одежде на правом плече и левой ноге, держа в голове страшное слово «фрагменты». Никто не хочет остаться неопознанным трупом, никто не хочет покоиться под камнем с надписью «Неизвестный солдат».
Вот она, правда войны, правда пацанов, Сашкиных ровесников. Да и какие они пацаны, носящие кто на груди, а кто в одежде свои личные данные? Поймет это попутчик? Никогда. Пока сам не возьмет в руки гильзу, которая будет биться на груди, как борется с неспокойными волнами бутылка с запиской о помощи, брошенная в океан.
Бездна.
Россия.
Синонимы.
Сашкин попутчик ехал в Самару, Литвинов же не доедет до нее около ста пятидесяти километров. Он один. Без провожатого, как выразился комбат. Его точила, не могла не точить душу мысль повидаться с родителями. Жаль, что Коломна не на пути, жаль, что поезд не останавливается в родном городе – хотя бы на пять минут, которые могли пройти в коротком свидании с матерью. Только коротком. Перрон, гудки локомотивов, предостерегающие голоса проводниц и диктора вокзала: «Просьба пассажирам занять свои места…» Пять минут, так много и так мало. «На перроне. У вагона. Всего лишь пять минут».
– А ты махни в Коломну, – подогревал Сашку попутчик. – Один же едешь.
– У меня предписание… Патруль задержит.
– Слушай, а почему после командировки в Чечню тебя снова в школу снайперов отправили?
– Так положено после стажировки – курс заканчивал.
– Значит, в той части, куда ты едешь, ты никого не знаешь?
– Как и меня тоже, – невесело усмехнулся Сашка, занятый своими мыслями. Коломна. Перрон. Свидание. Предписание. Патруль.
Чертов патруль! Им свою спину не покажешь и голосом, который слышала вся страна, свой дурацкий поступок не объяснишь.
Эх, вздохнул Сашка, смех да и только.
– Не грусти, парень, напишешь родичам, они приедут к тебе.
– Не получится, – покачал головой Литвинов. – Отец болеет, с постели не встает, мать всегда рядом с ним.
– Ну, позвонишь по телефону.
Сашка вспомнил, как дозвонился соседке из Чечни по спутниковому телефону – по сотовому оттуда не дозвонишься – и попросил ее позвать мать. Трубку рвали друг у друга из рук, связь периодически прерывалась. Желающих поговорить с родными было море, а «спутник» забросили на «вертушке» буквально на несколько минут. «Мам, ты?.. Я это. Пару слов всего. Как у вас? У меня все нормально, папе привет». И все. Чьи-то жадные пальцы, побелев в одно мгновение, вцепились в трубку, голос боевого товарища стал чужим: «Светка?.. Привет, любимая! Куда, сука, лезешь?! Нет, Светик, не тебе…»
– Выпьешь?
– Не, – отказался Сашка. – Не буду.
– Сушняк, – настаивал попутчик. – «Ркацители». Десять градусов. Сок. Стаканчик не повредит.
Парень извлек из кармана нож необычной формы – с длинной костяной рукояткой, куда убиралось длинное же и узкое изогнутое лезвие, с шилом и штопором, которые складывались с другой стороны рукояти.
– Ого! – одобрил Литвинов, понимающий толк в хорошем оружии. Хотя оружием его можно было назвать с натягом: нож был складной.
– Фирма, – улыбнулся попутчик, ловко орудуя штопором и поблескивая золотой печаткой на безымянном пальце. – Франция, «Леджоле» – к твоему сведению. Подарок.
– От подруги?
