перед твоим приходом кормил. Это у нее так — чисто промысел, чисто помрет сейчас от голода. На мать действует безотказно. Серег, пиво будем еще? Да? Ну достань там из камеры по бутылочке.
— Не, Квас, можно, я все-таки ей дам?
— Желание гостя — закон. Дай. Только она жрать не будет.
Серега присел на корточки, понюхал ломоть ветчины, два раза шумно облизнулся и положил ветчину перед кошкой.
— Ешь, кошара.
Лиска нагнулась, лениво понюхала ветчину, тронула ее лапой, посмотрела на Серегу, но есть не стала.
— Ну, видишь, я ж тебе говорил. Я ее уже как облупленную знаю. Ну, потащили все это богатство на балкон. Что, выцыганила? У, ж-жаба!…
Стихи Квас тоже писал, но редко, когда они прямо перли из него, и стихов у него было немного. Но их он своим не показывал, даже под пивом. Одно стихотворение, написанное для Тани, когда у них еще не было всяких серьезных проблем, начиналось так:
А зимой, в декабре, Белый пар струится. Мой огонь — он со мной, Он — в моих глазницах…
В среду выл какой-то зверь, Терся в двери жалом. Я живу, как люблю — Страстно и устало…
Это он намекал на одну их ссору, очень эмоциональную, которая разразилась как раз в среду. Этот стих, в общем, и писался под впечатлением от этой ссоры и с надеждой на примирение. Были у него еще несколько лирических стихотворений, но он, убей Бог, нигде не мог их найти.
Были и нацистские стихи:
…Благослови тебя Бог, мой Фюрер! Раз начал — иди до конца. А мы подарим тебе наши руки, Как прежде отдали сердца…
… Блещут на солнце тевтонские латы, Взор пронзает толщу веков. Я даю тебе Клятву Солдата, мой Фюрер! На тысячу лет и эпох…
Этот шедевр, коротенький отрывок из которого здесь приведен, назывался «Клятва Фюреру».
Самое последнее его стихотворение, единственное, которое слышали соратники, было написано им в изрядном подпитии и тут же громко прочитано. Называлось оно «Старый скин». Квас попытался стилизовать стих под лирику Роберта Бернса с вкраплением молодецкого ямба, что-то вроде припева:
…Хоть невзгоды побелили мне мои виски, В берцы вновь, кряхтя, вдеваю белые шнурки. И двадцатого апреля, точно как тогда, Озарятся факелами наши города.
Дальше шел куплет, который всем очень понравился, а уж похож он стихи Бернса или нет, это, согласитесь, не так важно. Вот он:
Много в жизни я познал: Был крестьянином, солдатом, Сеял хлеб и воевал, Дрался, спорил, выпивал,
Хоронил, любил, спасал, Только Родины, ребята, Не продал ни разу.
И припев:
Хоть асфальт царапает клюка, Правая вновь вверх вскинута рука. В этот день мне снова выправка нужна, Распрямляется годами смятая спина.
Одно время бригада страстно хотела создать группу. И даже был момент, когда они эту группу уже почти замутили, но все это так и осталось в теории. А Квас написал для будущей группы одну песню под названием «Русь пробуждается» и активно работал над двумя другими текстами — своим вариантом песни «Pulling on the boots» на русском языке и песней, которую он хотел назвать «Скинхед». Для нее был готов только припев, вернее, лишь его окончание:
Ведь он так похож на солдата, И так не похож на раба.
Эту фразу, Богом созданную для агрессивной и отважной песни в стиле Oil, он вычитал из статьи газеты «Завтра», и она своей лаконичностью и магнетизмом ему так понравилась, что через какое-то время Квас искренне поверил, что это его фраза. Из-за этой группы однажды все в бригаде чуть не перелаялись между собой. А причина была одна — название группы. Каждый мог предложить кучу красивых названий, но при этом ни в грош не ставил названия, которые предлагал сосед. Сначала вроде спорили одни музыканты, но потом все вошли в азарт, и тут уж в большой комнате Молодого поднялся шум, какой обычно поднимается в курятнике, когда туда забредает на огонек лиса. Все злились, что такое прекрасное, мужественное название для скин-группы, как
«Коловрат», уже используется. Кто-то сгоряча предложил назвать группу «Посолонь», то есть коловрат наоборот, но никто не согласился. Что-то уж название такое, звучит как-то не так. Дальше пошли различные «Фронты», «Секиры», «Легионы» и т. п. Наконец Бабс предложил что-то вроде «Когорты — 88», и это было записано как рабочее название группы. Ну и все — с тех пор они к группе не возвращались. Потом басист отошел от дел, его долго уламывали сыграть, наконец, уломали, но тут он переехал в Зеленоград и все, с концами…
В следующем файле были переводы песен «Deutsch-land, erwache!» («Германия, пробудись!») и «LJIi Marleen». Оригинальные тексты песен сопровождались историческими справками, дословными русскими переводами и обработанными русскими вариантами. Тот, кто скачал их на дискеты, честно ссылался при этом на журнал «Раса». В третьем, последнем файле, был перевод песни «Das Horst Vessel Lied», тоже с исторической справкой, хотя и без ссылки на источник. Там же была краткая биография Хорста Весселя и аннотация к двум «родным» германским фильмам — «Hans Vestmar» и «Марш для Вождя». Заканчивалось все это фразой «Mit Russische Gruss!» и непонятными непосвященным цифрами «14/88!». Квас с удовольствием перекачал все это к себе на жестский диск, чтобы потом распечатать.
Бригаденфюрер Роммель решил навестить ниггеровские общаги в Перловке. На субботу была назначена акция, а на неделе у Кваса случилось два несчастья — в воскресенье его уволили из магазина, а в четверг он сильно отравился пельменями. Среду Квас провел неплохо — все-таки вырвался в музей Васильева. Квас был парнем самостоятельным и поэтому сам лечил себя отваром из гранатовых корок. Вторую половину четверга и всю пятницу он только тем и занимался, что заседал в туалете и пил кружками гранатовую отраву. К субботе он вроде привел себя в порядок, но осталась довольно противная тяжесть в животе. А с магазином получилось следующее. В воскресенье с утра Иваныч решил созвать пятиминутку. На ней он сказал много бичующих слов о коллективных перекурах, об обедах и чаях, которые больше похожи на какие-то шумные массовые застолья, о чрезмерной посещаемости сильным полом, то есть Квасом и Сашей-фронтовиком аптечного киоска во время работы. «Если в зале никого нет, тащи что хочешь, — сказал Иваныч, — а машина полчаса ждет разгрузки, значит эти два красавца торчат у аптеки, в галантности состязаются. С этим пора завязывать!» Под конец Иваныч въежил лично Квасу за то, что клиенты упорно не желают брать магазинные корзины и ломятся в зал со своими сумками, и заявил, что каждый гражданин, прошедший со своей сумкой, будет стоить Квасу пятьдесят копеек. Сначала Квас рьяно бросился на покупателей, но ведь плетью обуха не перешибешь, и все оставшееся время он с грустью отдавался арифметике, подсчитывая, сколько же по вине тупых клиентов вычтут из его зарплаты. Вечером его уволили. Магазинная эпопея Кваса закончилась. За один день бестолковые покупатели утащили из трудового Димкиного кармана почти семьдесят рублей. Понедельник и вторник Квас упивался бездельем, вечер вторника наслаждался обществом Наташи, вел светские разговоры с ее бабушкой (родители ее свалили отдыхать на десять дней). В среду, приехав с утра домой, Квас решил, что это именно тот день, когда он достаточно чист душой для поездки к Васильеву. Все было здорово — ну выперли с работы, тут Квас быстро успокоил себя, что это из-за той истории с кружкой, то есть он пострадал в борьбе, с Наташей вроде опять все в норме, а в субботу они опять пошумят. Короче, один из немногих коротеньких периодов в жизни Кваса, когда над ним безоблачное небо.
В метро Квас ехал, закрыв глаза, вспоминал подробности ночи, а когда раскрывал их изредка на остановках, удивляясь, как меняются люди в вагоне, ему казалось, что на него смотрят, потому что у него на лбу запечатлены все те оригинальные штучки, которыми он развлекался ночью. На него таращились — еще бы, бритый полностью под ноль здоровый парень, с яркими чистыми белыми шнурками*
