Наташу… Да… Тем более уже дня четыре не созванивались. Квас изучал послание матери и одновременно звонил Роммелю. Было занято. Роммель изменил место встречи — и сейчас обзванивает остальных. Все ясно.
Теперь Квас переключился на материну записку. Она гласила:
Квас порычал, почесался и поплелся в магазин…
Дома отец уже прекратил уборку и смотрел телевизор. Квас заглянул в гостиную. Отец смотрел кассету с «Куклами». На столе перед ним лежало надкусанное семиренковское яблоко.
— А-а, пап, опять этот жидовский театр!
— Дурачок. Это не жидовской театр.
— А какой, русский, что ли? Ты чай пить будешь?
— А есть с чем?
— Ладно, не прибедняйся. Конечно, есть. С «коровками» и ржаной лепешкой будешь?
— Конечно.
— Ну чайник я там поставил, и лимон нарезал. А, сахарница здесь уже. — Квас кивнул на яблоко. — Ты купил?
— Нет, я не покупал. А конфетки-то где?
— На блюде, где яблоки… Да сиди, смотри свое юден-шоу, я принесу все.
Под перебранку с отцом про засилье инородцев на телевидении и в других средствах массовой информации и не только чай был со вкусом выпит.
ГЛАВА 2
Квас проснулся по будильнику в четверть шестого и, напевая «Но вот опять звенит будильник, и по его звонку…», пошел ополоснуться. Не вытираясь, выскочил из ванной и быстро собрался — вынул белые шнурки из гриндеров и вдел обычные, черные. Теперь сигареты — непочатую пачку во внутренний карман бомбера. Туда же — карту Москвы с надписью славянской вязью «Карта Москвы — друг скинхеда». В нарукавный карман — тысячу рублей. Это были неприкосновенные деньги: на крайний случай — ловить тачку или дать взятку. Так, еще перчатки — теперь вроде бы все.
Квас присел на стол и курил, дергая головой в такт «Штурмовику», и прикидывал в уме, что же такое он мог забыть. Обычно он вспоминал про какую-то ерунду уже у самого лифта, но возвращаться было нельзя. Ладно, можно еще побалдеть — время есть.
Вечер понемногу вступал в свои права, в кухне из-за задернутых плотных штор уже был фиолетовый полумрак, но свет Квас зажигать не стал, а запалил свечу. Ровный свет свечи всегда успокаивал его — что до акции, когда начинался небольшой мандраж, что после, когда надо было душевно отойти и расслабиться. Янки закидывают ноги на стол и называют это «релакс», Квас тоже иногда называл это «релакс», но ноги на стол не закидывал, а смотрел на пламя свечи или просто тихо сидел рядом с ней, закрыв глаза. Прихлебывал чаек или сосал сигаретку. Вот потихоньку начинается мандраж. Он помнил, что после каждой акции, прокручивая все действо в обратном порядке, вспоминаешь множество мелочей, на которые в процессе просто не обращаешь внимания. А потом, когда все уже давно позади, когда отмокаешь в теплой ванне или лежишь без сна в постели, и в тебе все еще кипит боевое возбуждение, кажется, что на любой мелочи можно было сегодня засыпаться. Кто-то слишком пристально взглянул, когда шли по вагонам, запомнил внешность и все скажет при случае ментам. Бабка на платформе, у которой покупали сигареты, тоже что-то чересчур внимательно разглядывала. Никто не держал стоп-кран, и если бы какой-нибудь псих из публики дернул бы его, поезд бы замер и все элементарно могли бы попасться. Постоянно лезла под руку пионерия, которая должна была контролировать обстановку в вагоне и держать в страхе не в меру сердобольных очевидцев. Из-за них могло все рухнуть в одночасье. Хорошо, что обыватели, если не прямо выражали одобрение, то тихо изучали прессу или любовались пейзажем за окнами.
А вот тоже была история. Компания тряслась в тамбуре, когда до них донеслась жаркая перепалка в вагоне. Сначала они не обращали внимания, но потом Аякс сказал, что это межнациональный конфликт. Все прислушались, и точно: покрывая возмущенный гомон нескольких женщин, часто слышались два голоса, явно принадлежащих кавказцам. Толстый Бабс, за которым никогда не ржавело, пожал плечами и первым двинулся вперед. Пока они добирались до горячей точки и взвинчивали себя, стало ясно, в чем дело. Два кавказца не уступили место беременной женщине. Их стали совестить две сердобольные бабульки, а кавказцы отвечали им в своей обычной манере, обильно разбавляя свою речь теми единственными выражениями, которые они довольно сносно усвоили из всего великого и могучего нашего языка. Вокруг сидели женщины либо яркие представители русскоязычного населения России, уткнувшие носы, увенчанные очками, в умные газеты, и поэтому один кавказец, сидевший спиной к надвигающейся опасности, самовлюбленно хамил, упиваясь безнаказанностью, а второй, развалившийся напротив, тонко и ободряюще усмехался. Первый все еще нес всякую похабень, когда второй увидел надигающуюся расплату в лице пятерых бритых парней, спешивших на выручку своим соплеменницам. Улыбка с лица кавказца моментально исчезла, и он ткнул в колено оратора. Тот, довольно толстый, стал, пыхтя, разворачиваться, когда получил от надвинувшегося Бабса с ноги прямо в морду. Бабс схватил его за шею, нагнул голову и стал гвоздить коленом по черепу. Остальные, продираясь через полного Бабса, бросились на второго. Квас остался с Бабсом, который за шиворот сдернул толстого кавказца на пол. Энергично пошли в ход гриндера. Остальные, впереди которых мчался Аякс с почти пустой пивной бутылкой, настигли веселого кавказца в тамбуре. Началось, как скучно отмечается в сводках, «жестокое избиение с намерением причинить максимально возможные телесные повреждения». Как бесцветно это описание! Сколько подробностей, смешных и страшных, сколько страстей и эмоций не доходит по вине хроникеров и бесчувственных милиционеров до пытливого читателя! В самый разгар потехи, когда Молодой, работая ногами, объяснял кавказцу, что к чему и почему, из вагона опять донеслась ссора. Оказалось, что только что морально оплеванные с ног до головы дамы теперь грудью встали на защиту поверженного кавказца, обзывая своих заступников зверями и фашистами. «Ладно, мужики, — сказал тогда Квас, — пошли отсюда. А то еще удивляемся, что с таким быдлом у нас жиды на шее сидят с семнадцатого года. Дура, ты это дерьмо еще домой оттащи, зеленкой помажь. Ск-котт-ты!»
Или вот еще, в другой раз: последние метры перед метро не бежали, а шли деланно спокойно, чтобы не привлекать внимания, и вдруг у кого-то не оказывается проездного, а денег не густо. Сначала все скидываются ему на жетончик, потом он стоит в очереди, а время идет, а его все ждут, уже за турникетами, матеря его про себя во всю ивановскую. И сам он стоит, и готов порвать всех на клочки, потому что очередь, естественно, почти не двигается, и он чутко вслушивается в людской гомон в вестибюле метро, болезненно реагируя на каждый слишком энергичный шаг или слишком развязный голос.
С нервной усмешкой Квас вспомнил, как они чуть не прибили парня, который решил разогнать сумрачность соратников милой шуткой. Акция в тот раз прошла с излишними криками, воплями, руганью и нервотрепкой. Долго они петляли по дворам, а в отдалении голосили сирены, и потом, уже в метро, когда все вроде расслабились, это кекс, театрально похлопав себя по карманам, страшным шепотом сообщил, что, кажется, оставил ТАМ свой студенческий. Минут десять все обсасывали его умственные способности, а потом он сообщил, что «пошутковал трохи». Его тогда чуть не растерзали.
Мандраж крепчал. Квас с неудовольствием отметил, что мелко подрагивает в пальцах сигарета. Но он знал точно, что ближе к акции мандраж уменьшится, а среди своих пропадет вовсе. С экзаменами дело обстояло как раз наоборот. Несколько дней он был абсолютно спокоен, а в день экзамена, уже с утра, его начинало буквально трясти. Когда Квас ехал в метро, в колледж, ему всегда казалось, что все в вагоне
