Кавлис не обратил внимания на реплику майора, однако помимо ноток уязвленного самолюбия, которое вполне закономерно владело сейчас командиром ОМОНа, в его голосе Николай различил некоторое облегчение. Это удивило Кавлиса.
– Да, бронежилеты, – подтвердил он. – Если меня убьют, некому будет спасать заложников. Это касается каждого, кто будет выполнять операцию по освобождению. В другой ситуации я попросил бы у вас бронированные щиты. Я слышал, у вас не так давно ограбили банк. Так вот, если бы охранники были надежно защищены, грабители никогда не пошли бы на ограбление. В этом весь смысл: в первую очередь надежно должен быть защищен охранник, а не кассир, к примеру.
– Читаете мораль или учите? – любезно осведомился Сунгуров.
– Отвечаю на собственные мысли. Теперь о масках. Здесь полно корреспондентов и тележурналистов, мне не хочется, чтобы лица моих бойцов были запечатлены видео– или фотокамерой. Если вы заметили, они находятся в машине и выйдут оттуда только в масках. У каждого из них есть семьи, родственники, близкие. Немного добавлю о себе. Сейчас за нами следуют объективы видеокамер, подполковник Куренков обяжет журналистов скрыть мое лицо на пленке ретушью. Кассеты из любительских камер будут изъяты. И последнее – пистолеты...
– Думаю, мы с вами подружимся, – перебил его Сунгуров. – В каком подразделении вы работаете, тоже секрет?
– Разумеется.
– А рации вам не нужны?
– Нет, обычно мы громко разговариваем и всегда слышим друг друга. Иногда кричим. Когда и это не помогает, кричим очень громко.
Кавлис не стал требовать от Куренкова удалить с места происшествия прессу, было уже поздно – как правило, от присутствия журналистов, включая телерепортеров с видеокамерами, террористы начинают работать на публику. При определенном стечении обстоятельств Кавлис мог посоветовать даже самому Осоргину не мешать им заниматься делом; впрочем, директор Управления по борьбе с терроризмом в подобных ситуациях разбирался хорошо и с советами не лез бы. Командиру отряда специального назначения на время подготовки и проведения операции даются властные полномочия. И как только их принял, он не подчиняется никому.
Майор ОМОНа подозвал к себе заместителя.
– Олег, сними с бойцов восемь бронежилетов, столько же масок и пистолетов.
– И отнесите, если это возможно, вон в ту машину, – добавил Николай, указывая рукой на микроавтобус. – Там вас правильно поймут. А мне нужно отдать последнее распоряжение.
– Не нравится он мне, – заметил заместитель, провожая глазами Кавлиса, и покачал головой. – Слишком самоуверенный.
– Черт его знает... – себе Сунгуров врать не мог: майор спецназа внушал ему уважение.
Куренков нервничал. Некоторое беспокойство ощущалось и по ту сторону оцепления. Толпы людей, среди которых было немало журналистов, с беспокойством и нетерпением ожидали развязки. А она, судя по всему, должна была произойти скоро, очень скоро, об этом свидетельствовали частые передвижения высокого человека лет тридцати, который, по всей видимости, возглавил операцию по освобождению заложников. И еще микроавтобус, примостившийся у торца дома и окруженный нарядом милиции, куда трое боевиков ОМОНа отнесли кипу бронежилетов и баул. Что происходило внутри машины, никто из посторонних не видел: слишком плотно обступили ее милиционеры; зато сами работники милиции с нескрываемым любопытством смотрели, как облачаются в жилеты крепкие парни, тщательно проверяют оружие, освободив магазины от патронов, а затем собственноручно заряжая их. И ноль эмоций на лицах, которые вскоре скрылись под черными масками.
– Начнете, когда террорист подойдет к окну? – спросил Куренков у майора.
Николай отметил, что губы подполковника слегка «подморозило». Язык поворачивался быстрее, чем открывались губы. Нервничает.
– Ни в коем случае, – ответил Николай. – У окна террорист напряжен. В это время он угрожает заложнику, имитирует агрессию. То есть он готов к выстрелу. И любой шум – а мы будем шуметь – тотчас спровоцирует его. Поэтому я хочу скоординировать наши с вами действия. После того как отряд займет свои места в подъезде на втором и четвертом этажах, я дам вам команду, и вы в мегафон вызовите Спорышева на контакт. Скажете ему, что сын уже на пути сюда, скажем, через пять-семь минут он сможет увидеть его. Это обнадежит террориста, отвлечет, вызовет некую лихорадочность действий, что нам, собственно, и нужно. Когда он отойдет от окна, вы просто кивнете мне. Я буду наблюдать за вами из окна на втором этаже. Это и будет сигналом к началу штурма. Через пять минут мы займем свои места. Да, вот еще что. Вызовите «Скорую» и пожарных, пусть встанут в отдалении, чтобы не привлекать внимания Спорышева. Подъедут тихо, без «мигалок» и сирен. Лишние перемещения по двору запрещаю, все остаются на своих местах.
Подполковник с завистью смотрел на майора, удивляясь его хладнокровию. Самого Куренкова лихорадило от слов Кавлиса: «я дам команду... через пять минут... кивнете... сигнал...»
Куренков вдруг поймал себя на мысли, что майор оттого так спокоен и уверен, что здесь не его родной город, в котором он не работает и не живет. Для него это отвлеченная материя; так же хирург смело режет плоть больного, потому что ему самому не больно, но тем самым он спасает человеку жизнь. А если бы майор жил и работал тут, смог бы он столь же хладнокровно действовать? Приближалось время штурма, однако скорость пугала: пять минут. Если бы что-то зависело от переговоров, подполковник вел бы их до изнеможения, оттягивая ту минуту, когда все средства, кроме силового акта, исчерпаны.
Журналист вдруг подался вперед и, рискуя выдавить глаз видоискателем, направил камеру в сторону микроавтобуса, окруженного милицией. Открытая дверца машины выпустила восемь рослых фигур в масках. По ходу выстраиваясь в цепочку, они быстро скрылись за углом здания.
– Пошли! – раздался чей-то голос в толпе. – Вон они!
Девушка из квартиры номер 19 на первом этаже, выходившей окнами на противоположную сторону, была предупреждена и держала окно открытым. Ремез стоял, прислонившись к стене и подставляя сцепленные руки товарищам. «Беркуты», опираясь на них, проворно проникали в квартиру. Девушка едва различимым шепотом здоровалась с каждым:
