– Ты меня спрашиваешь?
– Тогда организовывай.
– Слушаюсь, товарищ генерал-майор! – Осоргин скривил губы и отдал честь.
– Вольно. И свяжись с десантниками в Термезе, пусть оказывают полное содействие. Нам от них только вертолеты потребуются.
Директор тыльной стороной ладони потер подбородок.
– Три-четыре часа потеряем.
– Наоборот, выигрываем, Вадим, уверяю.
– Тебе легко рассуждать, с тебя не спросят. Кого ты рекомендуешь поставить во главе отряда?
– Старшего лейтенанта Аносова. Его заместителем – Равиля Яруллина. Я тотчас отдам им приказ по телефону.
– Я сам распоряжусь. Мне еще оперативную группу в Термез отправлять. Внесу кое-какие коррективы – не без твоей подачи, и в путь. Кстати, ты, Александр Ильич, можешь отправляться в Полярный, здесь тебе делать уже нечего. Все, что смог, ты уже сделал. – Осоргин посмотрел на лист бумаги перед собой, на котором было написано: Алексей Ремез. – А кто этот Ремез? «Беркут»?
– Бывший. Два года назад или около того ушел со службы. Длинная история.
– Какая у него специальность?
Головачев пожал плечами.
– Не помню, что написано в документах, а так – разведчик.
47
Последние сутки прошли для Орешина не так мучительно. Хотя с новой силой нещадно ломило все тело и огнем жгли раны на спине, но вернулась уверенность, что с Анной и Вовкой ничего не случилось: они живы. Израненный мозг, уставший от страшных картин, начал исцеляться, когда Игорь внушил себе, что Безари лжет. И принял внушение на веру.
Нет, все живы. И Стас, и Николай.
Как договаривались, поехали скорым. Вовка любит без остановок. Выходит из купе, становится на откидное сиденье коленями и смотрит на пробегающие за окном деревья, дома. Дышит на стекло, рисует на нем замысловатые узоры, понятные только одному ему, глядит сквозь них, шарахается, когда мимо с огромной скоростью проносится товарный состав. И пытается сосчитать вагоны. Потом вбегает в купе.
– Папа! Семьдесят вагонов!
Невозможно на такой скорости посчитать вагоны, но маленький хитрец постоянно менял цифры: то у него шестьдесят восемь, то на два-три меньше.
– Вовка, а ты не врешь?
– Не, пап! Семьдесят раз в глазах мелькнуло!
Берет очередной бутерброд с колбасой и снова уходит на свой пост. Из купе он не воспринимал панораму за окнами.
Да, все уехали скорым...
Совсем близко от Игоря прошел Безари. Шаг быстрый, уверенный, деловой. На пленника даже не взглянул. А еще вчера не преминул бы присесть и с издевкой продолжить нескончаемый разговор:
– Ведь ты не забываешь ее ни на минуту, да? Помни ее, она постоянно повторяла твое имя.
Эти слова в последний раз прозвучали вчера утром. В полдень пришел дряхлый старик, шамкая беззубым ртом, произнес:
– Уже бесноватый. Через три дня сойдет с ума... Загоняй обратно.
Загоняй. По-русски. Чтобы понял. Ах ты, мать твою в душу!
И подхлестнула несдержанность Безари: он все-таки ударил пленника. Злость, которую, как ни странно, Игорь ни разу не видел на лице полевого командира, исказила лицо таджика. Именно злость, острая неудовлетворенность. Собственная кровь смыла сомнения Орешина, внушение вмиг переросло в уверенность. Короткий разговор, который дался ему с кровью в горле, показал Безари, кто сильнее. Игорь постарался забыть, что несколько минут назад находился на грани безумия, что старик был далек от истины: до потери рассудка оставались не дни, а часы. Ошиблись оба: и немощный старик, и Безари. Глубоко ошиблись. Пленник встретит свою смерть в полном сознании.
Перелом наступил вчера, ровно в полдень. Миновали сутки. Мимо нарочито деловой, уверенной походкой прошел Безари. Орешин, повернув голову, видел, как бандит, дойдя до полуразрушенного глиняного сарая, повернул, исчезая из поля зрения. Но через полминуты показался у порога своего дома.
И солнце показалось пленнику не таким жарким, однообразный, унылый пейзаж стал приобретать цвета. Угасшие было глаза жадно выхватывали тона коричневато-желтых гор, ухо уловило далекое пение птицы. Вмиг подступила жажда, к которой невозможно было привыкнуть, но он тем не менее стал привыкать. Огнем опалило желудок; если бы Игорь сейчас стоял, он бы согнулся, упал на колени от нестерпимых болей в желудке.
Голова закружилась, рот непроизвольно открылся, готовый выкрикнуть: «Пить!!» Солнце вновь стало огненным, горы однотонными, мутными; еле слышный, неприятный свист птицы эхом отдался в ушах. Отчего-то именно он заставлял тускнеть сознание, выколачивал из глаз слезу, напоминая заунывное, погребальное звучание тамбура.
