забывая, что ты состоишь на службе у всевышнего и даже, прости господи, его заповеди. А скорее – трактуя их так, как и говорится в Священном Писании. Они выпивали и на вопрос, почему они грешат в храме, почему святой отец есть и пьет с «мытарем и грешником», ответ вставал перед глазами строчками: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные». И другой вопрос: «Смотри, что они делают в субботу, чего не должны делать?» Ответ: «Суббота для человека, а не человек для субботы».
Николай принял бы Марка в любом храме согласно писанию: «Если войдете в дом, оставайтесь в нем, доколе не выйдете из того места. И если кто не примет вас, то, выходя оттуда, отрясите прах от ног ваших, во свидетельство на них».
Николай выпил и поставил на плиту чайник; кофе он заваривал по старинке, по-русски, просто заливал кипятком и давал настояться, потом вылавливал непослушные молотые крошки чайной ложечкой и перемешивал.
Было одиннадцать вечера, когда над входной дверью раздался звонок. «Кого там принесло?» – скривился Румянцев.
Двери храма открыты днем и ночью. Однако Николаю ни разу не доводилось впускать в них кого бы то ни было после десяти вечера. С этого времени начиналась личная жизнь, думы о дне прошедшем, настрой на день грядущий. И такие мысли почти всегда звучали как молитва. Как таковые молитвы звучали из уст священника лишь во время службы. Отправляясь спать, Николай трижды осенял себя крестным знамением и трижды шептал, прикрывая глаза: «Прости, господи!» Когда сон не шел, он снова шептал эту короткую молитву, а сцепленные на груди пальцы робко крестили крохотный участок на груди.
Николай глянул в «глазок» и увидел на освещенном церковном крыльце незнакомого человека. Он не мог сказать, видел ли его раньше, ибо линзы «глазка» искажали облик. Незнакомец показался Николаю с непомерно большим носом и крохотными, словно заплывшими, глазками. Как и священник в данную минуту, одет в рубашку с длинными рукавами и навыпуск, темные костюмные брюки. Он стоял в метре от двери, но «глазок» типа «рыбий глаз» позволил рассмотреть даже обувь незнакомца.
– Кто? – спросил Николай, ощущая в груди странную тревогу. Беспокойство зародилось в тот момент, когда медь звонка тревожно заметалась по храму и как бы усилилась при виде этого человека, принесла с собой неотвязное и грубоватое чувство: «Нечего ему делать в этот час в церкви».
Нечего.
Именно поэтому Николай спросил «кто там», а не открыл дверь сразу, как делал это в подобных случаях.
– Откройте, святой отец, – раздался приглушенный голос. – Я от Сергея Марковцева, нужно поговорить.
– О господи, – вдруг забеспокоился Николай, поспешно открывая дверь. – Входите. – Он посторонился. –
– Может стрястись… – Адамский едва заметно поморщился, уловив хмельной дух, исходящий от священника.
Николай забыл все предостережения Сергея, на первом плане стала его безопасность. Что именно привело к нему незнакомца? Которого он, кажется, все-таки где-то видел. Где?
Но на первый план встал другой вопрос: этот человек пришел от имени Сергея Марковцева, значит, он такой же, во всяком случае, похож на Сергея, человека, который не скрывал, что убивал в этой жизни. На что отец Николай в свое время постарался найти ответ и, как ему показалось, нашел его. Он ответил Сергею не как товарищ, не как дипломат, а действительно как священник, богом обязанный знать все ответы. Его слова прошелестели страницами истории: «Екатерина Вторая убивает мужа, Дантес убивает Пушкина, Иван Грозный убивает сына… Да простятся тебе все твои прегрешения». Что диссонансом накладывалось на их идущие своими путями отношения. Но как ответить на схожий вопрос этому человеку? Как хотя бы мысленно отпустить ему грехи?
Только сейчас отец Николай смог разглядеть в незнакомце что-то отталкивающее, его полый взгляд, может быть, пресыщенные губы, надменную посадку головы. И священник насторожился. Что сразу же бросилось в глаза Адамского. Он словно повинно опустил голову и слегка покачал ею, будто раскаивался в чем-то. Может, в том, что он собрался сделать в эти первые минуты встречи со священником и в последующие. И если первые уже пролетали сизыми голубями над головой святого отца, то другие надолго, как мечом забвенья, зависнут над ним. Очень надолго, независимо от того, окажется ли этот поп покладистым или наоборот.
– Я вспомнил вас, – вдруг произнес Николай. – Вы были в храме вместе с Алексеем Матиасом.
– Да, – кивнул Адамский. – И так даже лучше.
Он посторонился, давая дорогу Соболеву и Рукавишникову, таившимся в тени козырька.
– Только не вздумай дергаться, собака! – Стоя к священнику вполоборота, Рукавишников нанес ему удар сокрушительной силы. Ребро ладони врезалось в шею Николая и его отбросило от двери.
– Осмотрите тут все, – распорядился Герман. – Если найдете кого-нибудь, тащите к жертвеннику.
…Сознание возвращалось к Николаю медленно, неохотно. Ему казалось, он увидел за плотной пеленой что-то праздничное, манящее к себе голубоватым светом. Казалось, он насчитал ровно семь светильников или семь звезд горящих, которые суть семь духов божьих, семь печатей, открывающихся одна за другой, показывая то коня бледного и всадника на нем, которому имя смерть; увидел под жертвенником души убиенных за слово божье… Священник не осознавал, что молится в данную минуту. Просит господа то ли оставить его там, откуда он с неохотой возвращался, то ли здесь, где серо-желтый свет казался нестерпимо ярким лучом для только что прозревших.
Губы отца Николая снова пришли в движение:
– Господь кого любит, того наказывает…
– Чего ты там шепчешь, урод? – Рукавишников рывком поднял его на ноги, и священник близко-близко увидел его глаза. «Фашистские», – вдруг пронеслось в голове. С огромными зрачками, распахнутыми как от непереносимой боли. И тут же другие слова всплыли из подсознания, когда Марковцев немного переиначил строки из писания: «Кровь тельцов и козлов уничтожает грехи». И ответ Николая: «Жертвы никогда не могут истребить грехов».
Споры. Вечные споры. О добре и зле. Пререкания в душе, в мыслях, в молитвах, в одиночестве, в компании, с безгрешными и грешниками. Споры во время покаяния и отпущения грехов. Споры на пороге
