купила клеящуюся пленку в веселый ситчик и обновила стены. В ванной и в туалете был полный швах – облупившийся кафель с черными разводами грибка. Моя бабушка говорила грубо, но точно: «Жрать и срать надо в чистоте». Я вызвала братьев. Петя и Коля отбили старый кафель, выровняли и загрунтовали стены, оклеили влагостойкой пленкой под мрамор. Ванную и туалет было не узнать. Братья работали без перекуров и перекусов, я их торопила, подгоняла.
– Гнездо вьешь? – ухмыльнулся Петя.
– Только свинство ликвидирую. А гнездо мое будет не в пример этой убогости.
– Когда с женихом познакомишь? – спросил Коля.
«Когда он предложение сделает», – про себя подумала я. Вслух ответила:
– Познакомлю обязательно.
Я дала братьям деньги, чтобы поели в кафе на автовокзале, домой они попадали только поздно ночью. Расходовала я выигранное на тотализаторе. На себя не потратила ни копеечки. Купила новые сковородки и кастрюли, потому что за старые было противно взяться, плюс моющие средства в промышленных количествах, плюс краски и пленки для минимального косметического ремонта.
Во время моих набегов Максим Максимович либо тихо сидел в комнате с книгой, либо уходил на прогулку. Витя был на работе. Возвращался вечером и не замечал, что в квартире что-то изменилось: хрустальная люстра, на мытье которой у меня ушло пять часов, празднично сверкает, оконные стекла не мутные, а прозрачные, занавески свежевыстираны, а на ковровых дорожках появился узор, прежде затоптанный.
Но не увидеть перемен в ванной, в туалете и на кухне было невозможно.
– Субботник завершен, – весело сказала я, когда мы пили чай на кухне. – Теперь ваша квартира как игрушечка.
– Огромное спасибо, Вика! – быстро заговорил Максим Максимович. – Мы вам очень признательны! Столько трудов!
Максим Максимович каждый день уговаривал меня остановиться, прекратить: пусть будет как было, мы с Витей сами, потом как-нибудь, неловко – превратили вас в поденщицу. Я отмахивалась и делала свое дело.
– Хотя не знаю, – продолжил Максим Максимович, – стоило ли… – замялся он.
– В нашем доме теперь блеск и чистота, – подхватил Витя. – Но в нашем доме перестало пахнуть нашим домом.
Такая вот была благодарность.
Прошло много времени, и как-то я напомнила мужу про ту многодневную генеральную уборку.
– Это тебе самой требовалось, – неожиданно заявил Виктор.
Я вспыхнула от обиды и стала оправдываться. Мол, не набивала себе цену, не обустраивала гнездышко, в которое меня пригласят.
– Было элементарно, по-человечески, жаль вас – запущенных до паутины по углам.
– Вика, ты неправильно меня поняла. Я вовсе не собирался обвинить тебя в далеко идущих матримониальных планах. Эти-то планы как раз нормальны. Но мы ни о чем тебя не просили. Мы не хотели ничего менять в доме, пока жива мама. Нам было плевать на грязные окна и паутину на потолке. По сравнению с тем, что мы теряли, это было ерундой. А ты не могла находиться в той обстановке, ты говорила, что задыхаешься. Ты для себя вылизала квартиру, хотя думала, что совершаешь подвиг для нас. Типичное женское поведение: сначала она гробится, изменяя то, что ее не устраивает, а потом ждет от окружающих похвалы. Между тем как ее подвиг – это обеспечение собственного комфорта. Подвиг совершается для себя, а не для других. Если ты хочешь что-то сделать для других, сначала пойми, что этим другим требуется.
– Твоя мама была не такой? – У меня невольно прорвалась глубоко спрятанная неприязнь.
– Да! – твердо ответил Виктор. – Моя мама была не такой. Она не облекала свои желания в якобы потребности других. Она по-настоящему жила для других.
Признаваться стыдно, однако слова из песни не выкинешь. Покойная Анна Дмитриевна превратилась для меня в первоисточник всех Витиных недостатков. Это она воспитала его прекраснодушным мямликом, тратящим недюжинные силы на пустяки. Это она внушила ему замшелые принципы, которым сегодня грош цена. Это она подавила в нем волю к победе, подменив представление об истинной победе призрачным благородством. Институты для благородных девиц давно ушли в прошлое, однако курсистки- мечтательницы остались, на горе женам, которые выйдут замуж за их сыновей.
Анна Дмитриевна наверняка была умной женщиной. Если бы она прожила дольше, я отыскала бы с ней общий язык. Два умных человека всегда могут договориться, найти точку согласия. Тем более что эта точка – обеими любимый мужчина. Но Анна Дмитриевна умерла. Окаменела и забронзовела в памяти Максима Максимовича и Виктора, превратилась в легенду. Светлая память об Анне Дмитриевне обросла воспоминаниями, в которых было не отличить правды от невольных домыслов. Я могла бы вступить в диалог с живой свекровью, я отлично знала ошибки моей мамы. Но сражаться с бронзовым истуканом бесполезно.
Тогда, во время моего субботника, Анна Дмитриевна единственный раз обратилась ко мне. Или не ко мне?
Я мыла ту самую фамильную люстру в комнате, где лежала Анна Дмитриевна. На столе стояли три миски – с концентрированным хлорным раствором, с мыльной и с чистой водой. Пальцы немилосердно жгло, потому что я экономила на резиновых перчатках. Каждый кристаллик в подвесках требовалось драить, удаляя жирную грязь.
Пришла медсестра Оля. Заворковала с Анной Дмитриевной: «Сейчас мы укольчик сделаем, постельку перестелем. Поворачиваемся на бочок. Вот хорошо! Вот умница!» С тяжелыми больными разговаривают как с неразумными детьми. Это понятно, это правильно.
Но потом Оля, которой было сорок лет в обед, хмыкнула мне в лицо:
– Все пыхтишь, стахановка? Не на ту карту ставишь.
– Я в ваших рекомендациях не нуждаюсь! Лучше свою работу выполняли бы честно! Халтурщица!
– Да кто ты такая, чтобы мне указывать?
Словом, мы схлестнулись. Обменялись недипломатическими выражениями.
И вдруг сиплый стон. Разворачиваемся. Анна Дмитриевна смотрит осознанно, старается голову оторвать от подушки. Анна Дмитриевна на моей памяти ни разу не произносила сколько-нибудь внятных речей. Она пребывала в своем мире – в мире боли и забвения.
– Отвратительно! – прохрипела Анна Дмитриевна. – Господи! Как отвратительно!
Мы заткнулись. Оля понесла постельное белье в ванную, чтобы запустить стиральную машину. Потом белье вытащит Максим Максимович и развесит на балконе.
Я подскочила к Анне Дмитриевне. Меня разрывало на кусочки от желания помочь ей, облегчить страдания, выполнить любое желание.
– Говорите, говорите! – умоляла я.
Анна Дмитриевна посмотрела на меня уплывающим взглядом и повторила шепотом, закрывая глаза:
– Отвратительно.
Что она имела в виду? Свою болезнь и беспомощность? Олину халтурную работу? Мое присутствие в доме?
Ответа я никогда не узнаю.
– Махнем ко мне домой в субботу? – предложила я Вите.
– Махнем, – согласился он.
Позвонив маме, я предупредила, что приеду с Виктором. Мама еще несколько месяцев назад поняла, что у меня любовь. Выспрашивала, но я ограничилась скудной фактической информацией. Зовут Виктором, работает на заводе металлоконструкций, живет с отцом и матерью, которая сильно болеет.
– У тебя с ним серьезно? – спросила мама.
«У меня серьезно, – подумала я, – а как у него – не знаю».
– Посмотрим, – ответила я.
Но маму не проведешь. Серьезное от несерьезного она отличала легко. И расстаралась, принимая
