жизни. Но где найти этот интерес, не знаю. Внуки? Чтобы реально влиять на их воспитание, нужно ежедневно вникать в их жизнь, в их взросление. А это требует больших душевных да и временных затрат. Ту светскую жизнь, к которой она привыкла за границей в качестве жены посла, мы объективно вести не можем. Увлечения вроде садоводства или коллекционирования ей тоже чужды.
— Вы сказали “внуки”? Сколько лет вашим детям?
— У меня нет детей, — ответила Вера ровным голосом.
Но Костя отметил, что у нее дрогнули ресницы и брови. Какой-то проблемный узел, связанный с детьми.
— Я имела в виду наших племянников. Они живут сейчас во Франции. — Вера чуть запнулась. — Анна Рудольфовна не очень привязана к семье старшей дочери.
— Вернемся к вашему замечанию, что Анне Рудольфовне не интересно садоводство и прочие забавы пенсионеров. Вы, стадо быть, хотите, чтобы хобби для вашей свекрови предложил я?
— Нет, что вы! Вы меня неправильно поняли. Точнее, это я сумбурно излагаю. Стареющим людям помогают продлить активную жизнь терапевты и множество других специалистов. Возможно, и психику пожилого человека можно корректировать. Верно?
Константин кивнул с легкой гримасой, как кивает инженер дилетанту, который вздумал ему, специалисту, на пальцах объяснять работу чуда техники.
— Раз уж вы прибегли к медицинским сравнениям, то ответьте мне, Вера Николаевна, придете ли вы, допустим, к хирургу с рассказом о симптомах аппендицита у вашего родственника? Что ответит вам врач?
— Что он должен осмотреть больного, — улыбнулась Вера Николаевна.
Улыбаясь, она теряла свой каменный аристократизм. Светская дама превращалась в гимназистку- подростка.
— Совершенно верно. О проблемах вашей свекрови я могу говорить только с ней самой. Причем она сама должна пожелать изменения, коррекции, как вы упомянули, психологического настроя. Заочно проводить психоанализ дело сложное и, неблагодарное. Вы по многим причинам не можете стать проводником моего влияния на Анну Рудольфовну. Возможно, корни ее депрессии находятся вовсе не там, где они кажутся зарытыми с точки зрения здравого смысла и житейского опыта.
— Нет, — Вера отрицательно покачала головой; — она никогда не согласится. Странно, правда? Столько лет прожила в Западной Европе, у многих ее тамошних знакомых визиты к психоаналитику — привычное дело.
Вера не стала добавлять, что Анна Рудольфовна ни в грош не ставит отечественных специалистов. Но Костя и сам об этом догадался. “Избалованная старушенция, — подумал он, — уверена, что российский врач не способен разобраться в ее тонких душевных переживаниях”. Но вслух он сказал другое:
— Ничего странного тут как раз нет, картина скорее типичная. Даже если человек страстно желает излечиться от невроза, в его психике параллельно действуют защитные механизмы, сопротивляющиеся этому стремлению. Внешне это слегка походит на любование собственными недостатками.
Какое славное у него лицо, думала Вера. Чем-то напоминает Юру Самойлова. Такой же высокий, и в облике есть общее. Но Юра как статуя Командора — гранитная несокрушимость и твердость. Юру высекли топором, а над Константином Владимировичем трудились тонким инструментом.
— Давайте взглянем на ситуацию с другой стороны, — предложил Костя. — Ваша свекровь, безусловно, является своего рода эмоциональным агрессором. Скорее всего, это не вина, а беда ее. Есть такой важный психоаналитический термин “перенос” — когда больной бессознательно ищет объекты, на которые он перенесет свои агрессивные побуждения. — Костя поймал себя на том, что витийствует, старается понравиться. — Вы, как мне кажется, в силу многих обстоятельств — семейного положения, особенностей характера — один из наиболее притягательных объектов подобной агрессии. Если на человека нападают, он должен уметь защищаться, в противном случае либо его уничтожат, либо нанесут тяжелые увечья — все как на войне. Словом, мы можем поговорить о вас, выработать вашу линию поведения и внутренней защиты. Но для этого мне нужно именно вас, а не вашу свекровь знать более глубоко.
— Спасибо, — Вера Николаевна снова покачала головой, — у меня в этом нет необходимости. Я на нее не обижаюсь. Вернее, обижаюсь иногда, конечно, но это…
Она замялась, развела руками, потом сложила ладони.
— Раз уж так разболталась, — улыбнулась она, — скажу. Я человек верующий. Нет, нет, это не дань моде. Моя мама и бабушка — они тоже всю жизнь верили в Бога. Скрывались, боялись навредить карьерам мужей, но верили и даже тайком ходили в церковь. Так вот. Я как-то готовилась к исповеди и вспомнила два своих греха. Первый заключался в том, что я не дала денег взаймы своей приятельнице. Она хотела купить шубу, а у меня были отложены деньги на ремонт ванной. Я решила, что ее очередная шуба не важнее моего осыпавшегося кафеля. А второй грех — как раз в том, что капризы Анны Рудольфовны иногда вызывают у меня внутреннее раздражение и обиду. Батюшка о деньгах, не данных взаймы, сказал, что это вовсе никакой не грех, так как моя обязанность прежде всего блюсти интересы своей семьи. А за обиду на свекровь попенял. Потому что я не вправе судить другого человека, не я дала ему жизнь и не мне судить о его прегрешениях. Вы думаете, что все это глупости?
Вера Николаевна задала этот вопрос, потому что лицо Кости не походило на бесстрастный лик эскулапа. Так смотрят на женщину, которая с каждой минутой все больше нравится.
— Ни в коей мере, — успокоил он ее, заставляя свои мысли вернуться в привычную колею.
— Хотя я сам человек не религиозный, но считаю, что вера врачует определенный тип людей лучше любых лекарств. Правда, у церкви и опыта побольше — два тысячелетия все-таки.
Потом он неожиданно для себя рассказал об одной из первых своих пациенток — женщине, у которой погиб трехлетний сын. Она не хотела жить, не видела ни одной зацепочки, которая удерживала бы ее на этом свете. Люди, потерявшие близких, любимых людей, переживают сильнейший разлом психики.
Разлом затопляется чувством вины, мыслями, о поступках, которые следовало бы совершить в прошлом, чтобы спасти умершего, разъедающим раскаянием и укорами самому себе. Многие проваливаются в эту бездну и не в состоянии выбраться из нее. Переключение внимания на другие объекты любви, например на второго ребенка, не всегда помогает. Этот ребенок даже может вызывать раздражение, временное конечно.
Колесову никак не удавалось помочь той женщине. Тем более, что она молчала. Важно, чтобы пациент говорил — все равно о чем, но говорил, и как можно больше. Он неизбежно выскажет при умелом направлении разговора свою боль, выплеснет ее. А она молчала. С трудом выдавливала из себя короткие ответы, бормотала извинения и замолкала. Муж приводил ее снова и снова, но все повторялось — она не слышала ничего, кроме внутренних укоров, которые сама выставляла себе. Костя не смог подобрать ключ к крепости и вынужден был признать свое поражение.
Спасла ее соседка-старушка. Отвела в церковь, познакомила с батюшкой. Женщина зачастила в храм, что напугало близких. Потом, по совету священника, отправилась на месяц в какой-то монастырь. И вернулась оттуда другим человеком.
— Я не мог подать ей идею о загробном мире, где пребывает душа ее ребенка, и что возможна связь с его душой через веру. А монахи могли. Причем она не стала религиозной фанатичкой. Успешно занимается своей микробиологией, родила еще одну дочь — в общем, живет счастливо.
Вера Николаевна умела слушать. Она внимательно смотрела в глаза собеседнику, реагировала легкими кивками и понимающей улыбкой. Горе людям, которые умеют так слушать, — на них обрушивают исповеди друзья, знакомые и соседи по купе в поезде.
— Мне кажется, — сказала Вера, — возможно, я ошибаюсь, но здесь сыграло роль то, что та женщина была новообращенной, только открыла для себя религию, новое мировоззрение. Случись подобное с тем, кто с детства впитал в себя веру, все будет гораздо сложнее, то есть так, как было у этой женщины вначале. Вы понимаете меня? Разлом, о котором вы говорите, легче зарубцуется, если человек вдруг увидит небо над головой. Но если он видел его всю жизнь?
— Любопытная мысль. Мне это не приходило в голову. Спасибо за идею.
— Пожалуйста. — Вера Николаевна шутливо и чуть кокетливо склонила голову. — На самом деле я попусту отняла у вас время. Уж не обессудьте.
“Какие мы культурные, — подумал Костя, — за свои денежки еще и извиняемся”.
