Каждый день я пролезала через дырку в сад Вавры и смотрела сквозь маленькое грязное окошко летней пристройки, как он сортирует привезенную со склада смесь. Сортирует день за днем, с утра до вечера. У него уже накопился мешок бобов и мешок подсахаренных макарон. Я бы с удовольствием поболтала с ним, но Вавра больше не обращал на меня внимания. Он вообще ни на кого не обращал внимания, даже на русских, потому что они не привезли с собой господина Гольдмана.
Старик теперь спал в пристройке. Иногда он стоял на пороге и, грозя кулаком, ругался. Раньше Вавра не ругался. В их доме жили тридцать или сорок солдат. По вечерам они пели. Пели громко и очень красиво. Когда русские пели, мама не выпускала меня из дома. Но я все равно ускользала.
Как-то вечером русские у Вавры пели особенно громко. И у Архангела тоже пели. Они праздновали Первое мая. Нашего майора дома не было. Он ушел на праздник в комендатуру. Когда майора не бывало дома, мама и госпожа фон Браун беспокоились.
Я сидела на кровати. Сестра лежала рядом и читала «Пасхальную книгу». Это была единственная детская книга, которую мы нашли среди толстых кожаных томов в библиотеке. Я ее знала наизусть, сестра тоже. Тем не менее, я выхватила книгу из рук сестры, закричав, что она моя, захлопнула и уселась на нее.
Сестра приняла бой с радостью. Ей тоже было скучно. Она отвесила мне затрешину. Я ухватилась за ее косу. Отец закричал, что хочет тишины и покоя, раз уж сегодня Первое мая, русские празднуют, и никто не идет к нему с часами. Отец ругался потому, что у него кончились сигареты. Я еще раз толкнула сестру и встала с кровати. Пошла к двери.
— Куда это ты направилась? — спросила мама. Она стояла у таза с теплой водой и пыталась без мыла и порошка постирать наше белье.
— В туалет. — Так я говорила всегда.
Я закрыла за собой двери комнаты и побежала к входной двери. В кухне сидели госпожа фон Браун и, что удивительно, закутанные Архангел с Ангелом. Архангел как раз говорила:
— Госпожа фон Браун, я должна остаться у Вас, даже если буду спать на полу. Сегодня они празднуют Первое мая и много пьют.
Входная дверь была заперта. Ключ торчал на месте, но, если его повернуть, будет слышно в кухне. Тогда я отправилась в салон и услышала продолжение разговора.
— Они принесли ведро красного вина и три ведра водки. Я боюсь! Пустите меня на чердак, дорогая госпожа фон Браун. Ваш дом под защитой господина майора. Господин майор — милый, образованный человек, он не допустит грубостей!
Я выпрыгнула из окна салона в заросли плюща. Шла, держась за стену. Слушала пение из дома Вавры и из дома Архангела. Пели то громко, то тихо. Стена, к которой я прижималась, была холодной. Я посмотрела на звезды. Нашла одну, самую яркую. Наверное, это Венера. Венера, утренняя и вечерняя звезда, мне нравилась. Про нее мне рассказывал дедушка. Мне вспомнился дедушка. Стена стала еще холодней.
Я давно не вспоминала дедушку. Не могу понять почему. Тогда появился человек в самолете. Человек в коричневом шлеме. А дедушка пошел домой к бабушке Юли. Он находился вблизи Альса, когда я из-за макарон побежала на склад и забыла про дедушку. Может, он уже умер, потому что я о нем забыла!
Я пошла к Кону. Кон сидел при свече. Был он в длинных серых кальсонах и нижней серой рубашке. Кон читал газету. Как только я вошла, он отложил газету.
— Здравствуй, фрау!
Встал, подошел к шкафу, достал кусок колбасы.
— Хочешь поесть?
Я покачала головой. Колбаса была очень жирной.
— Не хочешь? Махт никс, махт никс! — Кон спрятал колбасу в шкаф. Прислушался к пению.
— Громко поют, — сказал он озабоченно.
Я ответила:
— Махт никс, махт никс!
Кон сел к столу. Протер очки. Я рассматривала его газету. Язык незнакомый, и буквы незнакомые. Показала ему на заголовок.
— Кон, что здесь написано?
— Скоро конец войне!
— Но она же кончилась!
— Кончилась здесь. Но не по всей Германии. Нацисты еще сопротивляются, стреляют.
Он оторвал кусок газеты, насыпал черные крупинки табака. Такой табак назывался махорка. Свернул сигаретку, прикурил от свечки.
— Когда война кончится, вы все вернетесь в Россию?
Кон кивнул.
— Ты рад этому?
Кон посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков. Самодельная сигарета его повисла на нижней губе. Маленький горящий кусочек упал Кону на штаны.
— Ты рад этому? — повторила я свой вопрос…
— Пять лет прошло. Дома все изменилось. Все-все изменилось!
— А почему ты не с ними? — Я показала на дом Вавры и дом Архангела. — Почему ты не поешь?
Кон выплюнул окурок изо рта. Тот упал на пол и погас. Кон глубоко вздохнул.
— Петь-то ты можешь?
Кон улыбнулся и запел. Он пел тихо-тихо нежным, баюкающим голосом. Пел какие-то непонятные слова. Я бы вот так сидела и слушала его вечно. Наверное, мы долго сидели. Вдруг отворилась дверь, и вошел Геральд.
— Послушай, Кристель, твоя мать в истерике. Тебя ищут по всему дому.
— Ну и что?
— Давай иди, скоро одиннадцать.
Кон перестал петь. Свернул новую сигарету.
— Фрау, фрау, — пожурил он меня, — делай, что велит мама.
Я, проклиная все на свете, встала и отправилась за Геральдом.
— Что ты все бегаешь к этому сумасшедшему гному? — спросил он меня.
— Сам ты сумасшедший гном!
— Ты знаешь, Архангел с Ангелом расселись у нас.
— Без тебя знаю!
Все окна в доме были темные. Светилось лишь кухонное окошко. Мы обошли террасу, подошли к кухне. В зарослях плюща, под окном, лежало что-то темное, большое. Оказалось — наш орденоносный старшина. Он не был моим другом. У него были неприветливые глаза, узкие, сжатые губы. От него постоянно исходила угроза. А сейчас он лежал беспомощный с закрытыми глазами, открытым ртом и спал. От него несло водкой. Я смотрела на него, с удовольствием плюнула бы в раскрытый рот, если бы не боялась разбудить его. Геральд подергал меня за рукав.
— Пошли! Пошли! Знаешь, я кое-что нашел. Сейчас покажу.
Геральд потащил меня к свету. И вправду он держал что-то в руках.
— Я его стащил у старшины!
Это был пистолет!
— Поздравляю! — обрадовалась я. — Что будем делать?
— Сначала спрячем!
— Где?
— Под плющом.
— Нет! Нет! Боюсь к нему подходить. Вдруг проснется…
— Тогда в тележке гнома.
