Всхлипнув, я согласилась.
— Да, да! Ладно! Я наврала, наврала, наврала. Теперь ты доволен?
Геральд был доволен. Отец его отпустил. Поднял с земли куртку, узел с консервами.
— Ну ладно, пошли. Отведем блудного сына домой!
Но Геральд не хотел домой.
— Почему? — осведомился отец.
Геральд ковырял землю носком ботинка.
— Все так глупо! Глупо! — От его ноги отлетали камешки. — Кто уходит, тот не возвращается!
— Возвращается. — Отец тоже пинал камешки. — Должен вернуться! Все тебя ждут!
— Все будут на меня пялиться.
— Не будут пялиться. Точно не будут!
— Честное слово?
— Честное слово!
Конечно же, все пялились, даже слишком. Первым нам встретился Кон. Он возликовал, завидев Геральда. Может, даже благодарил Бога, но благодарил на своем языке. На его крики сбежались остальные, уже одетые. Они собирались искать Геральда. Браун кинулась к сыну, обнимала его, целовала и стала такой же грязной, как он. Пришел майор. Он оторвал Геральда от матери, посадил себе на плечо и закружился. Геральд держался за его волосы. А майор весело и громко пел. Кон пел тоже. Из дома вышел адъютант. И он запел. Майор присел. Геральд оставался на его плечах. Майор пустился в пляс: расставил локти в стороны, а сам пошел вприсядку. Так красиво танцевал! Я радовалась и завидовала Геральду. В честь меня еще никто и никогда не плясал.
Майор, устав, повалился в траву. Геральд вместе с ним.
— Идем, Геральд! — позвала Браун. — Надо тебя вымыть.
— Сначала поесть! — заявил Геральд и покатился по траве к дому.
Я тоже хотела есть. Но не хотела присутствовать на празднике в честь Геральда, при его мытье и кормежке, и поэтому пошла к Кону. Кофе у него уже сварился. Я зачерпнула железной кружкой из котла, нашла банку со сгущенкой, добавила сахару и помешала. Потом села со своей кружкой на пороге.
Проходили дни, один за другим. Все солнечные, необычные. Порой у нас было мыло, порой не было. Иногда русские кричали, иногда улыбались. Каждый день нам варили макароны с луком и бобы. Изредка Геральд крал из подвала банки с мясом и делился им со мной.
Майор был очень приветлив. «Будем хлеб» так и не испек царских пирожных. Людмила стала подругой моей матери. Отец ремонтировал часы и пил шнапс. Уже никто не удивлялся, что он говорит по- русски. Теперь все немного говорили по-русски и по-немецки. Наша жизнь ограничивалась с одной стороны Атариаштрассе, а с другой — Хёэнштрассе, то есть одним квадратным километром. Мне этого было мало, хотелось большего, потому что я все чаще и чаще думала о дедушке. И о бабушке. Я любила дедушку. (Бабушку, наверное, тоже любила, но не была в этом уверена.) Если человек, которого ты любишь, мертв, нужно крепиться, — так говорили взрослые. Но по крайней мере следует знать, жив ли тот, кого ты любишь, или мертв. Я попыталась разузнать про дедушку. Спрашивала маму, спрашивала отца, Браун.
Все отвечали: «Конечно, разумеется, дедушка жив!» Но говорили так, будто утешали: «Конечно, конечно, Христос существует!»
Я перестала расспрашивать, заметив, что мама верит в Христа, а отец в него не верит. А Браун все равно, жив мой дедушка или нет…
Оставался, как всегда, один Кон. С ним можно было все обсудить, мои дела ему небезразличны. Он все понимал. И знал, где в городе шли бои, где горело, где сильно стреляли. Кон сказал, и мне сделалось хорошо-хорошо.
— Фрау, фрау, там, где живет дедушка, не сильно стреляли, не все там разрушено.
Кон продолжал, и мне сделалось не очень хорошо:
— Фрау, фрау, они голодают. Нечего есть. Совсем нечего! Многие люди голодают. Страшный голод!
Я рассказывала и рассказывала Кону про дедушку и про бабушку. Он был единственным, кто меня слушал. Особенно Кону понравилась моя бабушка.
— Хорошая женщина, хорошая! — сказал он.
Я рассказала ему, какой она бывает злой и что творит. Но Кон все равно считал ее «хорошей женщиной». Я порывалась рассказать ему про дедушку, а он все хотел про бабушку. Ему понравилось картофельное меню бабушки, и даже то, что бедный дед никогда не получал теплой воды для ножных ванн, его не смущало.
— Хорошие женщины всегда такие! — утверждал он.
— Ты бы так не говорил, если бы она на тебя посмотрела!
Кон, засмеявшись, сказал, что привык к таким взглядам. У его собственной мамы такой же взгляд, но все равно она была «очень хорошей женщиной, каких почти не бывает!»
Кон разволновался, узнав о трещине в потолке.
— Фрау, фрау! Стена с трещиной может простоять сто лет. Но трещина не должна быть шире трех пальцев, иначе дом рухнет.
Какой ширины была трешина? По-моему, пальцев в пять.
Павильон, как вы помните, располагался вблизи сада Архангела, примерно метрах в пяти от него. Но так было раньше, до прихода русских. Теперь забор повалили. Там нынче стояла повозка, на которой приехал Кон. А его лошадь находилась с другими лошадьми на конюшне возле комендатуры.
Кон ее ежедневно навещал, носил морковку и кусочки сахара. Из корзины с овощами, которую приносил солдат, он выбирал самую лучшую морковь для своей лошади. Когда он при мне гладил лошадь, чистил, расчесывал гриву и ласково с ней разговаривал, я жутко злилась. Мне казалось, что Кон любит лошадь больше, чем меня.
Как-то раз я стояла рядом, он расчесывал гриву, а я щекотала лошадь возле ушей. Кон заметил:
— Бедная лошадка, несчастное животное! Неделями без движения! Это нехорошо для лошади. Лошадь должна бегать, а не стоять в доме!
Конюшня раньше не была конюшней. Там располагался ресторан. Теперь же здесь ничего не напоминало о ресторане: дверей не было, вход расширили, чтобы лошади могли свободно выходить.
Когда Кон сказал про «бедную лошадь» и про то, что нехорошо ей находиться в доме, у меня возник план. Кон отвезет меня на своей повозке с «бедной лошадью» в город к бабушке. Да-да, он это сделает!
Когда я сообщила Кону о своем решении, он засмеялся.
— Хорошо, фрау, хорошо! Я за кучера, а лошадка цок, цок… — Кон даже облизнулся.
Но, поняв, что я не шучу, перестал смеяться.
— Будь умницей, фрау! Это невозможно. Тебе нельзя, и мне нельзя!
— Почему тебе нельзя? — То, что мне нельзя, я понимала.
— Потому что Кон совсем-совсем маленький солдат. — Он показал грязными пальцами расстояние в сантиметр. — Таким маленьким солдатам — нельзя. Можно тем, кто приказывает.
— А ты делай, что сам хочешь!
Кон покачал головой.
Ты трус! — рассердилась я.
Но он меня не понял. Улыбнулся. Верхний кривой зуб разделил его нижнюю губу на две половинки.
