нас лишних баб. А у бомжей целый город. Пусть там себе ищут, наших не трогают! — кипели мужики.
— А мы ваших не задевали! Да вот только Ольга всегда нашей была! — рычал лохматый бомж в лицо Василию. — Одно дело, что помогла в лихую минуту. Скажи на том спасибо и отступись от бабы! Сама решит, с кем судьбу устроить. Не то ишь, гад ползучий! Мало ворота, даже калитку на замок закрыл, чтоб выйти не могла! А по какому праву? Она никому ничего не должна и не обязана!
— А тебе Ольга зачем? Чего пасешь ее? Иль поджениться вздумал? Хватило с нее таких! — пошел буром Василий. И не успей участковый остановить, вновь началась бы драка. — Я тебя как мужика предупредил — не лезь к Ольге! — кричал Василий.
— А ты мне не указ! Она свое слово скажет! Ей решать! Нечего бабу с чужими детьми под замком держать! Она не собака! Иначе в другой раз ворота вынесу вместе с забором! Понял, козел? — орал бомж, дрожа от ярости.
Семен Степанович тряхнул обоих:
— Молчать! Ишь, разошлись тут! Тихо! С чего взъелись? Вам ли трепаться о бабах? Тебе, Василий, не совестно? Жену едва успел похоронить, еще постель от нее не остыла, ты уже из-за женщины дерешься. Постыдись такой спешки. Ведь не один, не в лесу живешь. Остепенись! Не спеши.
И ты, Максим! Прежде, чем говорить с Ольгой, вернись в люди! Докажи, что мужик и сумеешь содержать семью. Не придешь к бабе иждивенцем. Она таких, как ты, навидалась досыта. Сначала на ноги встань, чтоб было о ком говорить. Чтоб увидела тебя, приметила изо всех. И сделала свой выбор. Тогда и спорить станет не о чем. Слышишь?
Максим молчал. Его трясло, как в ознобе. Василий, обидчиво попыхтев, сказал, пряча глаза:
— Не ради себя, не для постели мне Ольга! Детва моя покуда малая. Без бабьих рук никак не обойтись. Ну хоть бы года три, тогда бы проще. И чего нынче к ней лезут? Ведь жила она тут! Только сейчас приметили?
— Давно б увел ее. Все ждал, когда ты в себя придешь после горя. Дал тебе время. Но коль в драку бросился за бабу, — значит, пришел мой срок. Наглеть ты стал, Василий. Она к тебе не в жены, в помощницы пришла. Не забывайся…
— Тебе она зачем? Для баловства? Вернись к своей семье, сумей наладить там. Чего суешься к бабе, какую признали дети?
— А они нужны ей — чужие?
— Заткнись! Твои тоже кому-то чужие! Ты бросил. Я ращу!
— Эй, мужики! Фариза пропала. Нет ее нигде! — проорали из двора Рахита.
Переселенцы мигом бросились к реке. Но там тихо. Ни шелеста, ни звука. Во всей деревне всполошились люди. Бомжи, забыв о недавней драке с поселенцами, начали обшаривать все окрестности Березняков. Каждый сад и огород, всякую канаву оглядели.
Нашли Фаризу в ее собственном дворе, возле сарая. Женщина лежала кверху лицом на земле, в какой-то неестественной, изогнутой позе. Она была жива, но без сознания. На нее наткнулись дети и позвали отца.
Рахит примчался мигом. Оттолкнув всех, бросился к жене:
— Фариза! Что с тобой? Кто тебя обидел, девочка моя?
Женщина открыла глаза не сразу. Испуганно оглядела столпившихся людей и заплакала тихо:
— Шайтан на меня напал…
— Какой шайтан? Откуда здесь взяться черту? — огляделся Рахит.
— Не знаю. Я подметала во дворе. Мыла сумки. Потом мусор хотела сжечь здесь. А он выскочил. С дубинкой. Я увидела его. Он такой страшный! Как дал по голове! Больше ничего не помню. Голова болит сильно. Я, наверное, умру. Эх, Рахит, не стоило нам сюда приезжать, — плакала Фариза.
— Этого черта мы поймаем! — побагровел участковый. И лихорадочно стал вспоминать каждого бомжа, какой мог обидеть бабу.
Подозревать поселенцев было бессмысленно. Весь этот вечер они сидели вместе, никто никуда не отлучался. Да и зачем переселенцу чужая жена? У каждого имелась своя. И не до баб им сейчас. Всяк старался быстрее прижиться-обустроиться на новом месте.
А вот бомжи… Многие уже втянулись в бродяжничество. Обворовывали сады и огороды, пригородные дачные участки, делали набеги на городские кварталы и трясли зазевавшихся горожан.
Были и те, кто держался особняком, и живя среди бродяг, не растворился в общей массе.
А кто-то ожидал лучших времен, верил, что его час настанет, и не падал духом. Такие, обосновавшись в Березняках, стали всерьез задумываться над своим будущим. Посадили огороды, обкопали яблони, вишни. Поставили крепкие заборы и охраняли участки от своих же бомжей. Нередко меж ними возникали ссоры, драки.
Уж если бомж ловил в огороде своего собрата, летели с воришки пух и перья во все стороны. Вышибались глаза и зубы, ломались руки и ноги, трещали ребра. Бомжи могли пожалеть кого угодно, но не друг друга.
И все же большинство бомжей смирились со своею участью. Несмотря на то, что жили в домах и имели возможность привести себя в относительный порядок, пренебрегали своим внешним видом. Потому не только в сумерках или в ночи, даже средь бела дня кое-кого из них можно было принять за чертей, выскочивших из преисподней пошалить и порезвиться, поглумиться над людьми.
Даже переселенцы Березняков, живя бок о бок с бомжами, далеко не со всеми свыклись. От иных шарахались в ужасе, крестясь и молясь заикающимися голосами. Да и кто может пройти спокойно мимо обросшего шерстью с ног до головы мужика, одетого в старушечью кофту, рваные трусы и бабьи сандалии? Или здоровенного бритоголового «шкафа» в облезлой майке, кальсонах, оборванных до колен, и в женских тапках. С тупым равнодушием и презрением ко всем окружающим на лице. Случались средь бомжей и такие, кто с весны до самых морозов ходил нагишом. Когда им делали замечания, пытались срамить или образумить, отвечали:
— Обезьяну в зоопарке видел? Почему ей не велел одеться? Еще и деньги заплатил, чтоб на нее глянуть. Л я — бесплатно! Где ты видел копя, корову иль свинью — в белье? А чем мы от них отличаемся? Всех Бог создал. И тебя раздень — не лучше меня! Если мне надо станет — Господь даст одежу. Но Он и голого меня видит. Кормит, бережет. Вот ты — одетый, а болеешь. Случайно ль? Не ищи занозу в чужой заднице, посмотри на кучу говна в своей душе! Что поганей?
После такой отповеди переселенцы больше не пытались убедить бомжей следить за собою.
Бомжи знали каждого новичка. С некоторыми переселенцами здоровались, общались. Но ни с кем не дружили. Из всех деревенских уважали старика Федота. Никогда ничего не воровали у него, иногда даже помогали деду. А иных переселенцев презирали и часто устраивали пакости.
Семена Степановича Костина они воспринимали по-разному. Участковый присматривался к ним — к каждому, наблюдал. И теперь прокручивал, кто сыграл в черта, ударил Фаризу? И за что? Ведь ни Рахит, ни его жена, ни уж тем более старики не могли причинить бомжам и малую неприятность. Сам мужик никогда никого не высмеивал, кроме себя, не общался с бомжами. Целыми днями ремонтировал дом. Жена, как все переселенки, занималась детьми и огородом. Семья мечтала купить корову и кур. А потому жила прижимисто, экономя на всем.
Настоящей радостью для семьи стал тот день, когда все трое стариков получили пенсию. На нее жили. Фариза раньше других начала подкапывать молодую картошку и вместе со старшим сыном носила ее — отварную, густо посыпанную укропом и зеленым луком — на трассу. Дальнобойщики быстро раскупали. А женщина складывала выручку в банку. Копейку к копейке.
Фаризу никто не считал красивой. Обычная, увядающая, усталая баба с густой сеткой морщин возле глаз и губ. Очень смуглая. Черные волосы подернуты сединой, всегда подвязаны платком. Поникшие плечи, вислые грудь и живот, плоский зад. Ног из-под длинной черной юбки не видно. Худые руки с выпирающими венами, сбитые грубые ногти, не знавшие маникюра, выдавали в ней жительницу селения, вряд ли имевшую представление об уходе за собой. Да когда? Дети, семейные заботы состарили преждевременно. Кто мог польститься на нее? Переселенцы-мужики на нее даже не оглядывались, не замечали. Их бабы были куда ярче, красивее.
— Послушай, Фариза! А во что этот черт был одет? Постарайся, пожалуйста, припомнить, — попросил участковый женщину, когда та полностью пришла в сознание и смогла говорить.
