помогать не буду. Даже не ждите!
— Заставят! Ты — сын! Обязан нас содержать, — послышался стариковский отпор.
— Нет, ты слышь, плесень, как мухоморы расцвели? Мне грозят! А я, ишак, поверил, что болеют. Надо их в твое заведение определить. Пусть там ума наберутся.
— Пап, а почему бабка жвачку не просит у меня? — не понимала Ксения происходящее.
— Да погоди! Они из меня муму слепили! Из матери тоже! — бунтовал Максим. И, выйдя в комнату, сел напротив Кузьмы. — Сколько лет отняли, гады! Спросить бы их, чего им не жилось?
— Беззаботности хотели. Они не первые. Таких у нас полно. Короче, коль надумаете к Егору, не медлите! Не только о себе, про Ксению вспомните. Ей с этими злыднями вовсе не по нутру! Там вы все оживете быстро. А и этим полезно самим пожить. Через месяц в ноги поклонятся, чтоб вернулись обратно!
Нет! Не к Ольге, не к сыну пришли старики через три месяца. Приехали к Кузьме. На автобусе. И, отыскав его, попросили выйти во двор для разговора.
— Мы не выгоняли их. Просили остаться с нами, но Ольга не захотела. Не смогла простить. И сказала, что не хочет кормить из своих рук пиявок. Это нас! Уж как только не обзывала!
— А что? Сами заслужили! — усмехнулся Кузьма.
— Да пойми, устали мы, пока наш сын на ноги встал. Сколько пережито до него и потом! Ни одна живая душа не выдержит. Вымотались. Хотелось отдыха. Но разве они поймут? У них все время заботы! Все им мало. Все бегом. И нигде не успевают. Мы тоже не железные.
Когда поняли, что этой гонке не видно конца, о себе вспомнили. Да и пора. Ведь жизни не было.
— Так заботы и есть жизнь! — не согласился Кузьма.
— Эх, сват! Да мы с Мефодьевной, если по совести говорить, весь остаток жизни отдыхать должны. Вам не говорил Максим о нас?
— Нет!
— Совсем ничего?
— Может, Ольге… Но мне — ни слова.
— Ты ж сам понять должен все. Максиму сорок два. А нам с Мефодьевной, обоим, по восемьдесят три. С добра ль так припоздали? Знаешь, где мы познакомились? В Сусумане. Это на Колыме. Оба там оказались. Студентами нас забрали. Еще до войны. Меня — за то, что с немецкими альпинистами участвовал в восхождениях на Эльбрус. А потом переписывался. К шпионам причислили. Жену-художницу — за то, что она нарисовала карикатуру на Черчилля с лицом Сталина. Набросок такой нашли. Этого хватило. Законопатили обоих. Строили колымскую трассу не одну зиму. Я тогда понял смысл угрозы охраны, мол, Бога будешь молить о смерти. И прав оказался. Еще как просил! Да только не услышал Он. Жить оставил, даже когда овчарки нас, беглецов, почти догола изорвали, а в сорокаградусный мороз пришлось возвращаться обратно в зону под охраной почти восемьдесят километров… И тогда выжил. Зачем?
— Чтоб Максимку родить! — ответил Кузьма, не сморгнув глазом.
— Мефодьевна на бега не решалась. Но семь лет на трассе взяли свое. Перевели в Сусуман — на прииск. Там в обогатительный корпус. Потом на поселение определили. К таким, как сами. Из вольных — только охрана и собаки. Еще волки. Их там больше, чем звезд на небе. Чуть стемнеет, выйти страшно. А работали дотемна. Вот так-то и ходила с палкой в руке. Работала много, а кормили плохо и мало. Как-то с работы возвращалась, сознание потеряла, закружилась голова. Упала в сугроб. Стая волков тут же окружила. Ну, видно, не смогли мирно поделить, кому сожрать Мефодьевну. Там и одному делать было нечего. Меж собой схватились. Друг дружку рвать стали. Да с таким воем, рыком, как люди. Моя Мефодьевна, очнувшись, подумала, что снова в ментовку попала. Когда вгляделась и поняла, отползать стала. Благо до дома рукой подать. Повезло моей бабе. А тут, когда Сталин умер, меня на поселение загнали. На тот же прииск — в Сусуман. Вот там я и познакомился с Татьяной. — Улыбнулся старик воспоминаниям и продолжил: — А знаешь где? В магазине! Она карточку отоваривала. И я за хлебом пришел. Мне и не хватало. Татьяна на меня глянула, попросила продавца разрезать хлеб пополам. Мне дала. Ох и стыдно было! Но очень есть хотелось. Взял, спросил, где живет, чтоб вернуть долг. И принес через три дня. Сахара кулек в придачу выложил. Мы с ней чай пили. На брусничном листе заваренный. И говорили до полуночи. Так-то зачастил я к ней. Всякий вечер. С горбушкой хлеба. Сахара не всегда удавалось раздобыть. Какими счастливыми были те месяцы в ее каморке! Ведь ничего не имели. И она спала на топчане. Телогрейка одеялом и матрацем была. Хоть и единственная. Случалось, подушкой служила. Я ей лишь на втором году решился предложение сделать. Как боялся, что откажет! Ведь нас, мужчин, на прииске было много. А женщин не хватало. Из-за них ссоры и драки случались всякий день. Но Таня была особой. Никого к себе не подпустила. Даже не говорила ни с кем. Хоть тропинку к ее каморе многие топтали, не отворила никому, — хвалился старик. — Когда я предложил ей стать женой, она не поспешила с ответом. Целый месяц думала. И только решилась, нас с ней разлучили. Реабилитация пришла на нее. Я и вовсе загрустил. А она мне адрес свой написала, где искать ее. И главное, обещала ждать…
Кузьма вздохнул сочувственно, слушал.
— Три года были мы с ней в разлуке. Она писала мне каждый месяц. Рассказывала, как живет, как на воле. И добавляла только для меня: «Нет без тебя весны и солнца! Воля для одной — это не жизнь. Я жду тебя! И буду ждать до конца. Сколько нужно. Мне без тебя белый свет не мил. Береги себя! Ты очень нужен мне…» Лишь через три года оправдали и меня. Я сразу к ней приехал. Дали нам квартиру. Устроился на работу. Расписались мы с Татьяной уже в пятьдесят седьмом году. Она через год сына родила. Максимом назвали. Все мечтали, что жизнь его будет светлой, не повторит нашу судьбу. Да только и он не минул Колымы.
— Зять говорил про себя, — перебил Кузьма.
— Обидно стало. Сколько жалоб мы писали! Во все инстанции. Пока его дождались, вконец состарились, так и не увидев жизни.
— Зачем же детям ее укорачивали? — опять встрял Кузьма.
— Мы много раз просили их остановиться. Жить спокойно, не надрываясь, не теряя силы по пути, не гонясь за деньгами. Не они в жизни главное. И часто рассказывали, что в той каморе на Колыме мы были счастливее, чем в благоустроенной квартире, заставленной мебелью, заваленной вещами. Все это сковывает, мешает дышать, чувствовать себя людьми. Не это ценить надо, не тем дорожить. Ведь вот попал Максим в аварию, чуть не умер! Что ему понадобилось? Лекарства? Да бросьте вы! Его спасла любовь Ольги. Он знал, что нужен ей и дочке. И нам. Именно это подняло его. Да и меня в те три года удержала в жизни лишь любовь к Татьяне. Не возьмет человек с собой на тот свет больше того, во что его оденут. А потому зачем в этой жизни так надрываться? Заработали на хлеб, и слава Богу! Есть крыша над головой. А главное, они — друг у друга! Но ведь до чего дошло! Из-за денег они сутками не виделись. И все мало! Как просторно было в нашей квартире! Ничего лишнего. Зато были мы друг у друга! Теперь квартиру не узнать. Она как мебельный салон, заначник ростовщика! Туда — не лезь, там бокалы времен Петра Первого. Из этой тарелки не ешь. Он из сервиза «Мадонна». Не приведись разобьется, это ж три Ольгиных оклада! Фужер не трогай! Он из французского набора. В эту пепельницу не бросай окурки! Она из малахита. Этой ложкой не пользуйся, она из старинного серебра, а потому не про мою честь. Пусть гости видят и завидуют, что и такое имеется! А кому оно в радость? Купили нам с бабкой костюмы. Спортивные, фирменные. «Рябок». Только в них нас к гостям выпускали. Ушли чужие — переоденьтесь в пижамы. Надоела эта пыль в глаза. Мы для кого живем? Для гостей иль для себя? Когда мы возмущались, нам приводили в пример твоих Егора и Андрея, другие элитные семьи. А нас называли дремучими и учили жить по-современному. Мы срывались, переставали понимать своих детей. Мы вскоре почувствовали себя лишними. Но нам не хотелось их терять. Нам нужно было их внимание, общение с ними. Но пропасть меж нами росла очень быстро. И тогда мы решили вернуть их себе по-своему. Заставить вспомнить о нас — стариках. Ведь чтобы увидеть их сегодняшнее, мы прошли Колыму!.. Жаль, что с кровью нашей не сумели передать главное. Мы, кажется, перегнули и потеряли их навсегда. Зачем мы выжили? Для чего? — смотрел старик на Кузьму выцветшими глазами. Они были так похожи на тающий колымский снег… — Я не прошу вернуть мне сына. У всякого в этой жизни своя весна и радость. Максим любит Олю и Ксюшку. Пусть будет счастлив с ними всю жизнь… Но и мы… Пока еще живы, пусть сжалится, хоть навестит когда-нибудь мимоходом, чтоб не поверить нам с Мефодьевной, что мы так и не покинули Колыму, прожив всю жизнь средь волчьей стаи…
Кузьма крякнул досадливо. Такого разговора он не ожидал.
